— Ты ведешь меня, указуя путь! Во славу тебе и во спасение государства деяния мои! Если не прав я, если ошибся в повелениях Твоих — дай знак!

Крепко сжав набалдашник посоха, Иван настороженно обвел взглядом площадь. Притихшая толпа истово гнула спины. Бледные лица опричного войска казались вылепленными из снега.

Царь сел в украшенное шубами кресло. Весело глянул на приближающуюся процессию.

Архимандрита Константина Захарова, босого, в одной длинной нательной рубахе, вели под руки двое опричников. Похрустывал под их ногами снежок. Четко отпечатывались каблуки стражников, следы же игумена длинно тянулись. Дородный монах пытался шагать твердо, но получалось с трудом — ноги, обожженные в пытошном каземате, плохо слушались, шаркали и кровянили снег. Ногтей на пальцах не было. Глаза ввалились, борода местами почернела от крови, а с одной стороны была опалена. Искусанные губы распухли. Процессия дошла до устланной коврами площади, шагнула на пестрые затейливые рисунки. Запачкались цветы и райские птицы сукровицей, покрылись ошметками горелой кожи. Приближаясь к свежеструганным козлам, монах попробовал перекреститься, но царские слуги крепко держали его за локти.

Встретив взгляд царя, архимандрит беззвучно открыл рот.

— Поганый язык ему собственноручно усек, — склонился к государю Малюта. — И псам кинул.

Царь усмехнулся:

— Не потравил зверей мерзостью?

С другого плеча государя подал голос Грязной:

— Мой пес такого жрать не станет!

Черная собачья голова у седла грязновского коня давно уже стала известной всем. Многие из царского войска последовали примеру разбитного царского приближенного — украсили седла срубленными песьими башками, соревнуясь, у кого пострашнее будет. Царь лишь посмеивался: «Изведете всех собак в новгородщине, что о четырех ногах… А вы бы двуногим псам головы секли старательней!» Опричников уговаривать не нужно — голов посекли по пути к Городищу столько, капустных кочанов во всех здешних полях за год не уродится. Правда, Омельян, от небольшого ума, слова царские принял за чистую монету — оторвав пару крамольных монашьих голов, привесил их было на шею своего косматого коня, да царь не одобрил. «Чужим в братстве не место, нечего с собой их возить!» — сказал недовольный государь и велел те головы выкинуть в колодец.

Игнат, распрямившись, суетливо потер руки и обратился к Егорке:

— Ты ремешки приготовь покамест, а я голубчика приму, осмотрю.

Опричники, что держали под руки Захарова, подвели его вплотную к козлу. По знаку палача повалили на доску.

— Не пужайся, сердешный… — ласково произнес кат, похлопывая монаха по широкой спине. — Уж коль провинился, теперь-то чего…

Тот замычал и попытался повернуть голову, чтобы увидеть место, где сидел царь со своими подручными. Но кат быстрым движением стукнул его кулаком в ухо, затем прижал голову Захарова к козлам и с той же заботливой лаской в голосе приказал Егорке:

— Вяжи ему в локотках руки узлом, который разучил. А уж потом ноженьки его закрепим, подожмем петельками.

В четыре руки старый кат и молодой ученик споро скрутили монаха. Тот почти не сопротивлялся. Лишь начал содрогаться и шумно дышать, когда Игнат задрал ему до подмышек рубаху и сноровисто, как повивальная бабка роженицу, осмотрел.

— Подь сюды, — подозвал Игнат Егорку. — Да подай ножик, с костяной ручкой который.

Егорка протянул учителю небольшой прямой нож и отвел глаза.

Игнат усмехнулся.

— Ничего стыдного нет! И на девок насмотришься еще, и на мужскую срамоту. Без вожделения ведь, по службе смотрим. Значит, нет греха.

Заставив себя вновь взглянуть на распластанного человека, Егорка увидел, как Игнат точным движением сунул нож между ног несчастного. Тот взмыкнул и попытался брыкнуть, но ремни крепко прижимали его ляжки — крупные, белые с синевой, в отчетливых свежих рубцах и синяках.

— Иначе «кругляк» не войдет, надо проход расширить, — спокойно пояснил кат, глянув на ученика. — Ранка невелика, но кровянит сильно поначалу. А вот как дерево внутри окажется, разопрет да пережмет, крови уже не будет. Подавай колышек, Егорка. Примости куда следует.

Жигулин, бледнея, приставил кол к сочащейся кровью ране монаха.

— Да не дрожи так, держи ровно! — прикрикнул Игнат. — Не в печи кочергой шуруем! Тут деликатность нужна. Выше приподними! Нет, слишком задрал. Вот так в самый раз — держи, не сдвинь!

Егорка старательно и послушно исполнял указания мастера.

Напустив на себя вид самый серьезный, Игнат подхватил с ковра деревянный молоток. Нахмурился, выверяя что-то в уме. Затем цепко взялся за незаточенный конец кола и принялся стучать киянкой.

Чернец закричал так громко, что Егорка вздрогнул. Хлопнули крылья вспугнутых ворон — рассевшись было на церковных крестах поглазеть на происходящее внизу, птицы, громко каркая, понеслись прочь.

Безъязыкий монах истошно голосил и бился головой о дубовую лавку.

Над площадью пронесся царский смех.

— Никак, челом бить мне решил?! — крикнул со своего места Иван, забавляясь. — Помилования просишь?

Васька Грязной хохотал в голос, а Малюта осторожно посмеивался, придерживая живот и слега морщась. Одобрительно гудели остальные опричники. Многие в толпе горожан начали кивать и улыбаться, некоторые славили государя за веселый нрав.

Игнат, подмигнув ученику, продолжал аккуратно постукивать.

— Ах ты, голуба! — похвалил он заходящегося в крике монаха. — Потешил государя, порадовал! Царю весело — и нам, рабам, на душе лучше.

Внезапно архимандрит уронил голову и замолк.

Лицо палача приняло озабоченный вид.

— Поди, сомлел?

Подбежал к изголовью козла и, схватив Константина за волосы, приподнял тому голову.

— Глаза закатил. Это бывает, как без этого. Егорушка, подай-ка живо плошку с уксусом!

Жигулин отпустил кол — тот остался торчать в монахе, как воткнутое копье, — и метнулся к лавке. Двумя руками взял деревянную плошку. Стараясь не расплескать, поднес Игнату. Палач зачерпнул одной рукой немного уксуса и обтер лицо казнимого.

Монах мотнул головой, закашлялся. Широко раскрыл изувеченный рот, принялся шумно дышать. С его лба и крупного носа стекали мутные капли.

— Во-от, во-от так, сердечный наш! — радостно похвалил его палач. — А то раньше времени тебе никак нельзя.

Игнат вернулся на свое место.

— Ну, Егорка, считай, дело сделано наполовину. Теперь давай-ка возьми кияночку и сам попробуй. На четыре пальца вгони, не более. А я колышек придержу.

Под присмотром палача Жигулин принялся постукивать по колу. Константин уже не кричал, только вздрагивал и, выворачивая шею, безумно таращился в небо.