Дырок в броне видно не было. И расплавленный металл не брызгал, выжигая танковые потроха. Осколочными его, что ли, фашики охаживают? Зачем?

Бурцев прильнул к перископам кругового обзора. Осмотрелся. Выматерился.

Новгородский богатырь Гаврила Алексич — без ведрообразного шлема стоял на развороченной корме «Пантеры» и громыхал булавушкой о танковую башню.

— Эй‑эй! — Бурцев приподнял люк.

По люку же и получил. Удар был страшен: воевода едва не свалился обратно.

— Сдохни, адово исчадие! — вдохновенно проорал Алексич. — Сдо‑о‑охни!

Безумный крик отчаяния и лютой, нечеловеческой ненависти.

— Я т‑тебе сдохну! Догоню и еще раз сдохну! Мать твою, что ж ты творишь, Гаврила?!

Бурцев откинул‑таки люк. Выскочил. Свалился с брони сам и стянул Алексича. Нечего на виду у немцев стоять.

— О! — глупо улыбнулся Алексич — Воевода!

Булаву — изрядно помятую, — Алексич с виноватым видом спрятал за широкую спину.

— Хоть бы оружие свое пожалел, а? — укорил Бурцев. — Что ж ты на мертвую железку кидаешься, как на супостата?

— Так это… самое… То ж супостат и есть. Я как увидел, что змей этот поганый сызнова оживать начал да огнем плеваться — сразу к нему. Добить решил нечисть.

— А как я внутрь влезал, не заметил?

— Не‑а. Колокольня упала — я приказал ребятам оставаться на месте, а сам прибежал.

— А тебе самому что, не приказано было оставаться?

— Прости, воевода, не удержался, — повинился богатырь. — Я просто… Смотрю… Ну, в общем, думал, ты там того… этого…

Гаврила кивнул на развалины. Да уж, глядя на такое, только «того… этого…» и можно было подумать.

— Рано ты меня схоронил, Алексич… — хмыкнул Бурцев. Грязно‑песочную фигуру на фоне огня он заметил вовремя. И взмах руки. И ленты стабилизатора в воздухе.

— На‑зад!

Бурцев отпихнул Гаврилу от танка — за разбитый забор. Упал сам.

По «Пантере» шарахнуло. И не булавой вовсе. Гранатой. Ручной, противотанковой, кумулятивной.

Маленькая дырочка в броне и серия взрывов внутри… Сдетонировала боеукладка. Башню своротило, бросило на землю. «Пантеры» не стало.

Бурцев осторожно выглянул из‑за укрытия. В стену — у самого уха — ударила очередь. Из‑под перевернутого «Цундаппа» палил эсэсовец в обгоревшей форме. Уцелел, гад!

Вновь прячась за каменную ограду, Бурцев успел заметить: немец вскочил на ноги, бежит к пролому. В руках «шмайсер». И не только…

Еще граната! Осколочная. Противопехотная. «Железное яйцо» М‑39 перелетело через забор. Стукнулось о землю.

— Лежать, Гаврила!

Бурцев уткнул Алексича мордой в камни. Да и сам приложился неслабо. Но оно того стоило!

«Яичко» разорвалось. Осколки разлетелись по церковному двору, посекли стены Сен‑Мари‑де‑Латен и основание разбитой колокольни. А немец уже перекинул через ограду второй гостинец. Снова взрыв. Снова визг и свист над головой.

Вроде пока все…

Топот за забором.

— Сюда бежит, — процедил Бурцев. — К нам.

Гаврила вцепился в булаву. Да только вряд ли поможет сейчас твоя дубинушка, Алексич!

— Про Фиде! — прогремел вдруг за спиной боевой клич госпитальеров.

Франсуа де Крюе спешил к пролому. С обнаженным, поднятым к небу мечом. А в глазах — фанатичный блеск.

— Про Фиде!

«За веру!» — и этим сказано, выкрикнуто все: и готовность драться, и готовность умирать.

— Назад, Франсуа!

Не выйдет! Не повернет он назад! Иоаннит поклялся либо остановить немцев на подступах к Церкви Гроба, либо погибнуть. Остановить эсэсовца со «шмайсером» рыцарь, вооруженный мечом, не мог, а значит…

— Про Фи‑и‑иде!

Франсуа де Крюе пробежал мимо. До самого пролома пробежал.

Подпустив противника ближе, гитлеровец дал очередь. Почти в упор. Бурцев видел спину госпитальера, видел, как жутким фейерверком взлетели рваные кольчужные звенья и клочья гамбезона, как ударил из‑под красной накидки кровавый фонтан.

Франсуа пошатнулся, силясь сделать еще хотя бы шаг, хотя бы шажок навстречу врагу. Не смог. Выронил меч. Упал сам. Метрах в трех от Бурцева.

— Деус Волт! — отчетливо расслышал тот в хрипе умирающего.

Еще два слова по‑латински. О том, что «Бог желает»…

Красивая, но безрассудная смерть.

А фриц уже вступает в пролом. А «шмайсер» уже шарит по камням, выискивая следующую жертву.

Алексич, гхакнув, швырнул булаву. Но лишь раскрошил камень ограды возле фашистской каски. Увы, булава не граната.

Немец уклонился. Немец ухмыльнулся. Безумная, нездоровая ухмылочка последнего боя. Этот, как и Франсуа, тоже фанатик, этот тоже готов сражаться в одиночку с любым противником. Сражаться насмерть. Но у этого хоть есть чем! И пистолет‑пулемет, и еще одна противотанковая граната, вон, заткнута за пояс, и подсумок тоже явно не пустой.

А у них? Ничегошеньки у них не осталось! Бурцев поднялся. Умереть стоя — все, что он мог.

А потом… Потом пыхнуло, грохнуло.

Негромкий… не очень громкий взрыв раздался под стеной Сен‑Мари‑де‑Латен. Краем глаза Бурцев заметил пороховое облачко. И дымный след, стрелой пронесшийся в воздухе. Вот именно — стрелой!

Немца смело, снесло обратно в пролом, прочь с церковного двора.

Бурцев выглянул за порушенную ограду.

М‑да…

Эсэсовец лежал на боку, как нанизанный на булавку жук. Уже не дергался: длинная стрела, войдя в живот, перебила позвоночник. На спине, из‑под формы цвета песка и крови, выпячивается страшный угловатый горб. Сломанная, вывороченная наружу кость, зазубренная сталь широкого наконечника… А спереди, под солнечным сплетением, торчит бронзовое оперение. Где‑то на середине древка. Само древко расщеплено и слегка дымится. Бурцев склонился над немцем. Вытащил из‑за пояса убитого кумулятивную болванку на деревянной ручке. Прицепил пряжкой‑карабинчиком на верхней части корпуса к рыцарской перевязи. Аккурат возле меча. Достал из подсумка М‑39. Надо же, одна осталась у фрица, последняя. Взял «шмайсер», непочатый магазин. Направился к церкви Святой Марии Латинской. К Хабибулле и Мункызу.

Седой алхимик — понурый, опечаленный — стоял у своего орудия. Изогнутая трещина тянулась от дульного среза до запального отверстия разряженного «гарпуна». Деревянная пушчонка Мункыза вышла из строя после первого же выстрела — не помогли и железные обручи. И все же…