Выдала я про работу и «заживем» — и сама испугалась. Точнее, испугалась, что испугается она! Решит, что я тут надолго. Что я навсегда.

Но нет! Только кивнула. И тут же спросила:

— А что там… с работой?

— Обещают, — ответила я, — няней к ребенку. К школьнику, в смысле, ну… типа гувернантки, что ли? Покормить, погулять, сделать уроки. Я же учительница.

Снова кивает задумчиво. Видно, что размышляет, не повредит ли моя работа ее удобствам и благополучию.

Ну и я помалкиваю. Как будет, так будет.

Она совсем неразговорчива — еще один плюс. Видно, что привыкла к молчанию и одиночеству. И это ее совсем не тяготит. Что ж, здесь я ее понимаю — сама из таких. Из молчуний.

В душу не лезет, мосты не наводит, прошлой моей жизнью не интересуется. Все, что хотела, я сказала сама: была замужем, развелась. Точка.

И вот что интересно: про Полину Сергеевну она не спрашивает — ни одного слова: как жила последние годы, как умирала…

Неужели неинтересно? Ведь близкий же был человек. Потом до меня дошло: не хочет расстраиваться! Как-то обмолвилась: «Надо беречься от отрицательных эмоций». Да, старость — это еще и равнодушие.

Это они тоже умеют, одинокие старики. Оберегаться. Правда, с наслаждением смотрит про всякие катаклизмы, теракты и прочее. Вот ведь чудеса!

Но сны не рассказывает и сериалы тоже. Опять же спасибо! Помню, как баба Маня рассказывала свои сны. Ох, как же я это не любила!.. Говорила ей: «Баб, хватит!»

Она обижалась. А Тонька-дурында пересказывала все сериалы — сидела у телевизора с утра до вечера и смотрела все подряд. Все в ее тупой башке мешалось и путалось: Луис-Альберто полюбил просто Марию и мою вторую маму, господи боже мой… А вечером вываливала все это на меня.

Эта молчит. Ток-шоу любимые тоже не обсуждает. Иногда мы смотрим их вместе. Она, конечно, комментирует современные нравы, но… без пены у рта. Тоже плюс.

Ненавижу я фразы типа «а вот в наше время…». Можно подумать, когда-то все были безгрешные! Как же! Человек грешит всегда и везде — в лачуге, на троне. В семнадцатом веке и в двадцатом. Так он устроен.

Видно, что Королевишна не из ханжей, с интересом смотрит про современную моду и иногда восторгается.

Не из нытиков: заболит голова — ложится в постель. Жалобно вякнет только: «Лида, пожалуйста, крепкого чаю!..»

И тишина. Не скулит.

Ест неаккуратно, как все старики. Хотя старается. Но все на полу, под ногами и вокруг губ.

Не хвастлива, ничем не кичится, не хвалится. Шубами не трясет, фотографии молодости в нос не сует. Просто скромница, да и только!

Про кольца однажды сказала небрежно: «Все — подарки супруга. Только вот это кольцо я купила сама!»

Колечко странное, скромное — никаких бриллиантов, на полустертой серебряной монете овал из бледно-розоватого, неровного камня. А на нем — профиль девушки.

— Сердолик, — сказала Королевишна, — и старая монета. Очень старая! — выразительно подчеркнула она. Мне говорили, что век восемнадцатый. А может, и раньше! Я это кольцо купила в Крыму, в Рыбачьем. Пожилая татарка — полная, с длинными, еще смоляными косами и очень красивым, почти библейским лицом — торговала каким-то серебришком. Видно было, что своим, семейным. Глаза у нее были наполнены тревогой и болью… — Королевишна замолчала. — Вероятно, что-то случилось в семье и ей очень нужны были деньги.

Татарка выложила старые мониста, браслеты, сережки. А это кольцо было на пальце у той женщины. Я сразу его приметила и стала разглядывать. Она это заметила.

— Нравится? — усмехнулась татарка. — Так оно же копеечное!

— А мне все равно, — ответила я, — просто понравилось очень.

Торговля шла плохо, а тут я со своим интересом. Ну и сторговались. Попросила татарка довольно дорого, но я не торговалась — очень хотела это кольцо.

Сняла она его с тяжелым вздохом — было видно, что не хочет расставаться. И протянула мне:

— На, забирай! Бабкино еще! Заговоренное!.. — И отвела в сторону влажные глаза.

Я отдала деньги и быстро ушла. Мне почему-то стало неловко… Даже слегка испугалась: что значит заговоренное? От чего и зачем? Но не спросила у татарки. Испугалась чего-то. Да и она была не очень склонна к разговорам…

Вот и ношу всю жизнь, не снимая. И люблю его больше всех остальных.

— Счастье принесло? — спросила я. — Или хотя бы удачу?..

Королевишна пожала плечами:

— Да кто ж его знает? Может, и принесло… Я ведь жива до сих пор! На ногах, ничем ужасным не болею. Думаю — да…

Думает она!.. Старая стерва! Отняла у тетки семейное кольцо, воспользовалась ситуацией! Куда той было деваться? Может, ребенок болел? Или мать… Нет ведь, выцыганила кольцо — ей захотелось!.. А что может быть важнее, чем ее желание? Правильно, ничего. Ничего нет важнее ее «хотелки». А ведь могла просто дать денег! Не бедствовала же. Удачу ей принесло!.. Ага, как же! Еще посмотрим, какая ты у нас удачливая! Старая дрянь…

И все-таки я ее ненавижу! Как вспомню свое «счастливое» детство — так ненавижу еще сильнее! Она отняла у меня все! Как хочется мне иногда, глядя на нее… Но я отворачиваюсь, чтобы не видеть ее, и беру себя в руки.

Невыносимо! Невыносимо смотреть, как она чавкает, как на ее дряхлый подбородок стекает струйка бульона. Как хлебные крошки обметывают ее сморщенный рот. Как размачивает она сушку в стакане с чаем, опуская в него свои корявые, скрюченные пальцы. Как начинает храпеть у телевизора, и по подбородку течет уже не суп, а густая и вязкая слюна.

Я ненавижу ее. Ненавижу всем сердцем. Желаю ей смерти. И смерти нелегкой.

Я жила со старухами — бабой и Тонькой. Бабу я обожала, вторую — едва терпела. Я понимаю, что старость и дряхлость — вещи малоприглядные. Но ни баба, разумеется, ни мерзкая Тонька не вызывали у меня столько отвращения. Никогда!

А эта… Перед сном выходит из ванны — на морде слой крема толщиной в два пальца. Смешно! Да!.. Кремами она вообще очень интересуется: уткнется носом в экран или в журнал и… замирает!

— Лида! А вы не знаете эту фирму? Хорошее качество?

— Нет, Лидия Николаевна! Не знаю. Я кремами вообще не пользуюсь.

«Куда уж нам, деревенским!» — это я про себя.

— А зря, — осуждает она. — Хотя… кожа у вас, надо сказать, замечательная! Понятно — воздух, питание. Не то что здесь, в городе.

«Ага, — думаю я, — ты ведь тоже, милочка, не в шахтах росла! Тоже «оттудова», из глубинки! И что же? Не помогло? И косметички твои не помогли? И французские средства? Что, совсем ничего, а? Да нет, думаю! Просто ты уже — старая рухлядь! Былая роскошь, вот ты кто! И в твои «стопятнадцать» гладкой кожи уже не бывает».

— А вы делали пластические операции? — смелею я.