В 1947 году ее вызвали в НКВД, где продержали целый день; позже она сказала дочери, что от нее требовали показаний на Фаворского и его окружение. Они ничего от нее не добились. Но за тот день допроса она заплатила жестокую цену. Спустя несколько дней у нее случился инфаркт; она старалась скрыть от всех его истинные причины.

Можно предположить, что ее расспрашивали не только о Фаворском, иначе трудно объяснить, почему она потом два года избегала общения с Варварой Григорьевной. Судя по году, ее могли терзать вопросами о Добровском доме, о Данииле Андрееве и, конечно, о Малахиевой-Мирович.

Можно сказать, что ту светлую, невероятно покорную жизни и судьбе Олечку Бессарабову пытались сломать в застенках МГБ. Выдержать шантаж и угрозы ей было непросто. Именно страхом за близких объясняется то, что в своих дневниках, а потом и в дневниках Варвары Григорьевны она тщательно будет замарывать имена арестованных Даниила Андреева, Александра Коваленского и других. Наверное, от нее пытались получить сведения именно о них.

И все-таки в письме из больницы, куда после всех мучений она попала, вдруг раздался тот же голос, что был у нее в дневнике в юности. Голос Ольги Бессарабовой. Они не смогли убить ее живую душу.

«…Как много наших друзей и любимых ждут нас, Вава, – писала Ольга Бессарабова. – Не может, не может быть, чтобы не ждали и чтобы мы не встретили тех, кто нас любил, кого мы любили.

Кто „любил“ (вообще), а не просто жил на свете, тот не может умереть. И только те, кто никого никогда не любил, только те умирают, потому что и не жили .

…Ни малейшего представления нет у меня о „том свете“. Вечерние светы, зори, воздух после дождя, солнце. Любимая моя земля… Прах, земля – у Базарова-нигилиста лопух. А почему бы и не лопух и не „горсть пепла“? Всё во мне, и я во всем. Нет смерти . Каждым дыханием, помыслом, каждым явлением жизни – во всем мiре, во всей и земной нашей, человеческой, жизни – знаю: Смерти нет. Всеединство … Жизнь. Всегда – будут».

Когда-то, в 1916 году, Варвара ответила девятнадцатилетней Олечке, лежавшей в больнице: «Нельзя желать близким трудного. Но на чью долю оно выпадает, тот избранник… Ты хотела от жизни, как ее первого и высшего дара, – Познания. И она ответила тебе благосклонно, открыв кратчайший путь, который ведет через тесные врата – боли и терпения. Родной мой, я так верю, что путь твой – ввысь, вдаль и что недаром даны тебе и эти врата. Обнимаю тебя со всей любовью».

Теперь можно было сказать, что настоящие врата Познания, о которых они не могли даже помыслить, открылись перед ними нараспашку. Обе они прошли через такой серьезный опыт самых разных потерь и несчастий, что теперь их встретила настоящая Реальность. Но с ними уже нельзя было ничего сделать, потому что они уже пережили Смерть, оказавшись за ее пределами. « Смерти нет. Всеединство … Жизнь. Всегда – будут».

Многообразие религиозного опыта

Человек досоветского мира знал нечто такое, что могло удержать его в жизни даже в период страшных испытаний.

Эта была не только вера, но еще и знание о том, что жизнь наделена неким сверхсмыслом. Варвара Григорьевна была в поиске с момента пробуждения своего сознания и до последнего часа. Как переводчик и проводник книги «Многообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса (раньше писали «Джемса») Варвара Григорьевна исследовала, записывала и изучала свидетельства проявления в мире настоящем – мира Иного.

«Иной мир. Незримый. Мне отрадно было встретить в дни моего загорского томления эти слова, эту мысль у Джемса. Ими он, мыслитель, чуждый пристрастия к мистике, но добросовестно и упорно стремящийся понять путем размышлений, что такое вера, говорит то, что всякий сколько-нибудь мистически одаренный человек ощущает, чувствует, знает вне всякой аргументации. И я благодарна ему за эту книгу, за умное сопутничество в некрополисе, где я ощутила с трагической стороны двойное одиночество Мировича: в области житейской и в области духовной. На физическом плане, благодаря некоторым обстоятельствам моего переселения, мне пришлось убедиться, что реальной, действенной пружиной выявления ценности человеческих отношений являются, как и сто, и тысячу лет тому назад, – узы крови, закон родового быта, семьи. Отсюда – vae soli ». [3]

Для нее религиозная жизнь – это поток, непрерывное движение. Всё, что затвердевало, окаменевало хотя бы у народов или в жизни отдельного человека, для нее было неприемлемо.

Она могла ходить в церковь и осмысливать труды по индуизму и буддизму. В юности она дважды встречалась со знаменитой оккультисткой Анной Минцловой и вспоминала о том, что испытала преображение сознания. Ее интересовали труды Анны Безант, которая писала о телесных и духовных оболочках. И при этом она вовсе не была мистиком или эзотериком, хотя знавший ее в Сергиевом Пасаде о. Павел Флоренский иронически назвал ее «оккультная топь». Она остро воспринимала все веяния эпохи, когда шел страстный поиск Новой веры и Нового Бога, что несло для всех ищущих огромные опасности.

«Декадентство – не только литература, – написала она, размышляя о том, как страшно их бросало в том океане. – В нем есть своя изначальная сущность. Декадентство есть прежде всего своеволие, отъединение, самоутверждение, беззаконие.

Торжествовала злокачественная идея, что „все позволено“, что нет никаких святынь, нет норм, нет законов, нет догматов, что на все „наплевать“.

Сейчас мне трудно представить, как могла вынести душа целый ряд лет этого чистилища, а подчас и одного из кругов ада. „Тень Люциферовых крыл“, несомненно, витала надо мной и над сестрой в какие-то острые моменты дерзания, своеволия и отчаяния. Может быть, потому я могла это вынести, что, по удачному определению Георгия Ивановича <Чулкова>, в декадентстве „свет смешивается с тьмой“. И были периоды, когда озарял душу луч света. Мы пели литании Сатане (по-французски, дуэтом!), а через некоторое время бросались в Черниговскую пустынь к старцу Варнаве, в Новый Иерусалим к какому-то еще Варсонофию, который оказался настолько пьяненьким, что не мог связать двух слов».

Тень Люциферовых крыл касалась не только Варвары, но в какой-то момент Сергея Дурылина и о. Сергея Сидорова, когда они проходили увлечение оккультными техниками.

Однако этот опыт только углублял их последующую веру.

Однажды Варвара Григорьевна услышала от своего близкого друга Константина Тарасова слова: «Богоискатели наши ищут то, о чем говорят нам на каждом шагу природа и весь наш внутренний мир…»

Она писала, что это говорил ей «реалист безбожник», незадолго до своей смерти переживший космическое сознание. Он поделился с ней своим опытом, когда у нее было удрученное состояние духа, и вернул своим рассказом к жизни.

Убежденность в возможном существовании «расширенного сознания» не оставляла ее всю жизнь. Она пунктиром определяет все возможные случаи такого переживания, начиная с детства.

«Это чувство, впервые испытанное в шестилетнем возрасте на горной дороге над морем, в Крыму. В него вошло озаренное до белого свечения, залитое слезами восторга лицо моего отца, который держал меня на руках, вошли мои слезы, мой трепет, запах сухих ароматных трав (его узнала два года тому назад у развалин Херсонеса). Расширение души до беспредельности, потрясенность красотой мира, обручение с вечностью, Любовь к отцу – и через него ко всему сущему и к Тому, Кто в нем сокрыт. И сладкий, радостный страх, что увижу Его – и не вынесу…