– Ага. Хоть сейчас в исповедники. Бюргерской дочке.

Хоакин расхохотался. Уж что-что, а на роль исповедника здоровяк в малиновой рясе никак не подходил. Скорее наоборот – встреться с ним девица, и у нее появился бы повод для исповеди. Остальные братья оказались ему под стать: мордатые, свирепые. С иссеченными шрамами бровями, кривыми носами, уши – что твоя шумовка. Ни мечей, ни луков при них не оказалось. Но сбитые костяшки на руках говорили сами за себя.

Боевые монахи. И не местные – будь в окрестностях Доннельфама монастырь, Хоакин бы знал.

– Откуда птицы? – спросил Тальберт у привалившегося к забору оборванца. – Высокого полета?

– Личная стража его преосвященства. Почитай, каждый день кругами ходят, – лениво ответил тот.

– Понятно. А где горожане? Ярмарка?

– Там. – Грязный палец указал вдоль забора. – Все брюхгерство собралось. Жратвы, бухла – во! Всех угощают. – Оборванец отвернулся к забору и демонстративно засвистел носом. Потрепанная шляпа сползла бродяге на лицо, словно огромная корзина из-под картошки.

Стрелки переглянулись:

– Пойдем. Узнаем, что к чему. Что празднуют, почему о нас забыли.

И они двинулись в ту сторону, куда указал бродяга. Скоро стала слышна разноголосица базарной толпы. До слуха Истессо донеслись обрывки музыки, нестройное пиликанье скрипок, хриплый рев трубы. Где-то гулко ухал барабан.

– Дамы и господа! Доннельфамцы и доннельфамки! Все сюда! – гремело над разношерстной толпой.

Хоакин вытянул шею, стараясь понять, откуда доносятся выкрики. Наконец ему удалось разглядеть линялый навес с фиолетовыми полосами. Над навесом плескался флаг – точная копия монашеской хоругви. Огромный дракон и скачущий рядом рыцарь с поднятым копьем.

– Ужасно крамольное и непредсказуемо запрещенное представление! Сплошная оппозиция властям! «Ланселот и епископша в шкафу!» Всего пять денье! – надрывался зазывала с испитым львиным лицом и спутанной гривой. – Дети и политические диссиденты за полцены.

Выкрики перемежались рокотом барабана. Коротышка шахинпадец с вислыми усами от души лупил по платанной коже. Когда зазывала уставал орать, девчушка в полумаске, выцветшей блузке и клетчатой юбке обходила толпу с подносом в руках. На вид ей было лет двенадцать. Держалась она с уверенностью заправской актрисы.

– Спешите! Не пожалеете! Только одно представление!

Хоакин едва поспевал за Тальбертом. Скульптор чувствовал себя в толчее уверенно, как летяга в листве. Былая жизнерадостность вернулась к нему.

– Эй, красотка, – крикнул он белобрысой девушке, похожей на белочку, – где стрелки из лука состязаются?!

– Ты стрелок, что ли? – усмехнулась та. – Пожалуй, тебя такого с руками оторвут. Эй, эй! Что ты делаешь?!

– Прячу руки, чтобы не оторвали.

– Нахал! – Звонко ударила пощечина. – Негодяй!

Тальберт потер щеку:

– Куда ж так много? Сдачу верну поцелуем.

Увернуться девица не успела.

– Мерзавец! – послышался визг, и вторая щека Ойлена украсилась красным отпечатком.

– Эй, студентик, иди к нам! – захохотали у ворот, – Грета не в духе сегодня. А мы тебя приголубим. И дружка своего веди. Сегодня праздник, любовь наша не за деньги, а по вольной воле.

Размалеванные девицы окружили стрелков, наперебой угощая пирожными. Шелковые платья, эмблемы с красными фонариками. Хоакин едва не погиб под их жизнерадостным натиском.

– Спасибо, барышни, спасибо, – отбивался он. Лицо его перемазалось в креме, на щеке застыли шоколадные потеки. – Но я не люблю сладкого.

– И меня не любишь? – спросила блондинка с молочно-белой кожей.

– Ты слишком бела, снежная королева. Боюсь заерзнуть.

– А я? – сурово спросила рыженькая с морщинками у глаз.

– Не люблю ржаных сухарей.

– А я? Я?

– Помилуйте, – отступил Хоакин. – Не все сразу!

– Никто ему не нравится, – огорчились девицы. – Привереда. Сноб! Эй, красавчик, кого ты к нам привел?

– Мой дружок влюблен, – объяснил Ойлен. – Его сердце занято, занято. Эй, красотка, что ты прячешь за спиной?

Старшина гулящих девчонок – бойкая брюнетка с вьющимися волосами – подступила к Ойлену вплотную.

– А вот что. – Она выхватила стилет. – Выбирай одну из нас, и немедленно! Не то запущу в штаны стальную осу.

– От стали – несварение желудка. Убери нож, красавица. Моя шпага и крепче, и длиннее.

– Сейчас проверим!

Ойлен ухватил за талию первую попавшуюся девушку, поцеловал:

– Сколько вас! Это что – все на ужин? А чем я буду завтракать?

– Да у тебя глотка шире штанов! – захохотали девицы. – Оставайся с нами, стрелок. Зачем тебе эти состязания? В наши мишени попасть легче.

Поцелуи посыпались градом:

– Выкуп! Выкуп! – захохотали девушки. – Никуда не отпустим! Плати выкуп за себя и товарища.

Рыженькая вгляделась в лица стрелков повнимательнее и ахнула:

– Постойте! Я знаю вас: вы бежали из Базилисковой Камении. Ты, – она указала на скульптора, – изваял каменного уродца и тем ославил герцога на весь мир. А ты, – палец девушки указал на Хоакина, – Ланселот.

– Ланселот? Ланселот! – загалдели ее подруги. – Герцог вас повсюду ищет. И берегитесь Греты – она шпионка!

– Спасибо за предупреждение, красавицы. Мы идем на соревнование стрелков, – отвечал Хоакин. – Розенмуллен будет искать нас повсюду, но не там.

– Безумцы! Не пустят вас соревноваться. Без рекомендации господина Кельке Плуна, старшины огородников, никто не может стать стрелком.

– Огородников?

– Почему огородников? – удивился Тальберт.

– Господа бюргеры ввели новые правила для вольных стрелков, —сообщила брюнетка.

А рыженькая добавила:

– Огородники выращивают лук, который дает стрелки. А еще делами заправляет клуб Храбрых Портняжек (они делают стрелки на брюках) и гильдия Застрельщиков-стекольщиков.

– Которые строят стрельчатые крыши? – догадался Хоакин.

– Да. Именно так.

– Где же сидит этот Кель Каплун? – спросил Тальберт.

– Кельке Плун, – затараторили девицы. – И не вздумай путать его имя.

– Хорошо, хорошо. Каков он?

– Узнать его легче легкого. Ищи самого злобного, ревнивого, мелочного безумца…

– …и продувную бестию. Это он!

– …Засел в «Бородароссе», раздает рекомендации на турнир…

– …обжирается и пьянствует.

– В «Бородароссе»? – Глаза Тальберта заблестели. – Ну так считайте, что мы уже на турнире.