Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Её сестра тоже вошла в историю под фамилией своего первого мужа — мужчины менялись, а фамилия оставалась. Именно Элла познакомила Лилю с Маяковским в 1915 году.
А сейчас, в 1922 году, Элла пробовала свои силы в беллетристике и сочиняла роман об экзотической жизни на далёких островах.
К «Zoo, или Письмам не о любви» существует много авторских предисловий. Одно из них, четвёртое, начинается так:
«Человек один идёт по льду, вокруг него туман. Ему кажется, что он идёт прямо. Ветер разгонит туман: человек видит цель, видит свои следы.
Оказывается — льдина плыла и поворачивалась: след спутан в узел — человек заблудился.
Я хотел честно жить и решать, не уклоняться от трудного, но запутал свой путь. Ошибаясь и плутая, я очутился в эмиграции, в Берлине».
Всё дело в том, что это предисловие написано в 1965 году. Поэтому-то тогда, спустя сорок лет после побега, Шкловский прибавляет:
«История эта рассказана мною в книге „Сентиментальное путешествие“, которая у нас два раза издана; сейчас её не переиздают.
Всё это было в 1922 году. За границей я тосковал; через год по хлопотам Горького и Маяковского мне удалось вернуться на родину.
Книга, которую вы сейчас прочтёте, написана в Берлине, у нас она издаётся в четвёртый раз».
Она издавалась с тех пор много раз, и каждый раз норовила измениться — даже после смерти автора её издавали по-разному, и можно было обескураженно скользить по строчкам в поиске знакомой цитаты.
Цитаты не было, потому что эта книга была изменчива, как текущая вода.
Шкловский писал её, сидя в Берлине без знания языка, и был в чужом городе чужеродным телом — чем-то вроде тех осколков снаряда, что когда-то выходили у него месяцами из тела.
Эмиграция отторгала его, и это было видно сразу.
Поэтому, когда он дописал книгу, состоящую из писем к любимой женщине, то закончил её письмом к власти.
Власть вообще похожа на женщину — об этом писали многие.
Власть переменчива, и Шкловский сдавался ей на милость, как капризной женщине.
Возвращаемся к «ZOO»: «У меня не было денег, я решил написать книгу о людях, которые ходили по эмигрантскому Берлину. Там был Андрей Белый, Пастернак, Шагал. Много людей было. Маяковский приехал на время». Полвека спустя после этих событий он говорит литературоведу Чудакову:
«…Я в это время был влюблён. Влюблён так, что разогнал от женщины, в которую был влюблён, на километр всех людей, которым она нравилась.
И тогда, будем хвастаться, я взял одного англичанина, который мне не понравился, он слишком пристально смотрел на женщину, взял и бросил на рояль в ресторане.
За рояль, конечно, заплатил он, а не я, так как денег у меня не было.
Откуда у меня взяться деньгам?
Англичанин не стал со мной объясняться.
А одной женщине сказал, что, когда он был в Сербии, там парни были похожие на меня, ходят с ножами, могут зарезать.
И он подумал: а вдруг у меня нож? Потому-то он и решил заплатить.
Вот в каком я был состоянии, перед тем как сесть писать. Начал, а потом приходит… глупая вещь, которая называется вдохновением.
Писал — не писал, а диктовал в очень холодной комнате, засунув ноги в корзину, закутавшись. Книгу надиктовал за неделю.
Про вдохновение Гоголь многое говорил, но я не могу найти, где он это сказал: „Вернись ко мне, вернись хоть на мгновенье. Хотя бы для того, чтоб я увидел сам себя. Вернись ко мне грозою, вьюга-вдохновенье“.
Написал книгу, в которой были все метафоры любви.
Что получилось? Женщина ушла, книга осталась.
Прошло много лет, и эта книга нравится сейчас больше, чем тогда, когда была написана. Она и мне нравится больше, чем то, что, например, сейчас пишу. Потому что жизнь, голос крови меняют мир».
А тогда он писал Эльзе Триоле:
«Люблю тебя немного больше, чем вчера.
Хотел бы разучиться писать, чтобы научиться писать снова и только тебе.
Разучиться говорить, научиться потом снова и сказать первым словом „Эльза“.
Люблю тебя немыслимо. Прямо ложись и умирай.
У тебя голубые глаза и дивный переход от щёк к подбородку.
Плечи и шея лучше всего мира, и твоя голова драгоценней звёзд.
У тебя, Эльза, есть уши и рыжие волосы, а я благодарен тебе даже за то, что ты купила себе туфли без задков. У тебя голова, как солнечный драгоценный камень.
А если твоя голова как солнце, то с чем сравнить твои губы?
В то же время ты девочка.
Незаменимая. Одинокая. Любимая больше, чем это можно сказать.
Ещё раз клянусь в любви до гроба.
Любовь эта была обречённой, но до конца дней оба сохранили дружеские, уважительные отношения и проявляли живой интерес к творчеству друг друга. Однако до конца дней ещё далеко, все молоды и на дворе — двадцатые годы:
«Родная Эля.
Пишу тебе по три письма в день и рву.
Сижу перед телефоном (стою) и думаю, позвонить или нет. Эля, будь моей женой. Я люблю тебя так, что не могу жить, что уже не могу писать писем.
Я хочу иметь от тебя ребёнка.
Я верю тебе на всю жизнь вперёд.
А сейчас я вишу на подножке твоей жизни.
Я барахтаюсь, стараясь спастись.
Я целовал твои губы, я не могу забыть их.
Я целовал твоё сердце, я знаю его.
Я нужен тебе, Эля, я согрею тебя, ты сама не знаешь, как замёрзла.
Не смотри на меня, солнце моё, как на пыль на твоей дороге. Или скажи мне „никогда“.
Я не умру, потому что знаю свою цену.
Уеду в Россию или в русскую тюрьму. Чекисты будут ко мне милосердны, они не европейцы и не будут ругать меня, если я от ужаса смерти закричу или буду стонать, как стеню сейчас, раненный твоими умеющими прикасаться руками.
Мой отец бросил водку, я забуду любовь.
Скажи „уходи“.
Докуси меня.
Письма мои мне нужны. Они мне нужны для книги.
Книга будет хорошая, и чёрт знает почему весёлая.
У Лидии Гинзбург есть такая запись в дневниках:
«Говорим со Шкловским о „ZOO“. Вспоминаю его фразу о человеке, которого обидела женщина, который вкладывает обиду в книгу. И книга мстит.
Шкловский: А как это тяжело, когда женщина обижает.
Я: Всё равно каждого человека кто-нибудь обижает. Одних обидела женщина. Других Бог обидел. К сожалению, последние тоже вкладывают обиду в книги».