у Данелиуса замахал ножом:

– Не подходи!

– Попался! – С победоносным криком Данелиус ринулся вперёд прямо на нож. Лезвие мягко наполовину вошло в живот и остановилось, потому что Данелиус обеими руками перехватил Гришкину руку с ножом. Какое-то время оба противника стояли неподвижно и в оцепенении смотрели друг другу в глаза. Первым пришёл в себя Котошихин и резким рывком выдернул руку с ножом. Данелиус захрипел, обмяк и стал валиться на Гришку, а тот от испуга, не помня себя, нанёс ему ещё два удара ножом: один в грудь, а потом, когда тот свалился под ноги, – в спину.

Хозяин, поджав колени к подбородку, свернулся на полу клубочком и затрясся всем телом. Вокруг него сразу образовалась лужа крови.

– Ты что наделал, подлец? Ты же убил его! – вне себя закричала свояченица и подскочила к Гришке, чтобы то ли ударить его, то ли отнять нож.

Котошихин лениво махнул рукой, и нож по касательной достал свояченицу по животу.

– А-а-а-а! – заверещала по-поросячьи Ханна и, прижав руку к ране, бросилась вон из дома.

Гришка, всё ещё не понимая, что произошло, стоял посреди комнаты и смотрел на нож. Потом он увидел, что вся его одежда была вымазана в крови. Он открыл было рот, чтобы произнести что-то, но не смог – слова застряли у него в горле, и его тут же вырвало.

Тогда он бросился на пол рядом с Данелиусом и то обнимая его, то толкая, словно пытаясь разбудить, запричитал:

– Данилушка, дорогой… Как же это? Я не хотел, прости меня заради Христа!

Но королевский переводчик только хрипел и плевался кровью.

Когда в дом вбежали люди – два стражника, Мария и её сестра, соседи, Гришка с ножом в руке ходил по комнате и исступлённо повторял странные слова:

– Не надо было плеваться… Не надо!

За неимением в Сёдермальме настоящей тюрьмы Котошихина отвели на гауптвахту и посадили в общую камеру, в которой в ожидании разбирательства уже сидели несколько человек: какие-то бродяги с испитыми лицами, одна финская гулящая девка и молодой парень в деревенской одежде. Все они лежали или сидели на полу, застеленном соломой и тихо переговаривались между собой, глядя на единственное окошко, через которое в камеру пробивался тусклый свет.

Стражник подтолкнул Гришку ногой в зад и загремел засовом.

– Добро пожаловать в нашу святую обитель, херр егермейстер! – с издёвкой произнёс один из бродяг и снял с головы грязную шляпу. – Постель застелена, горячая грелка подана. Не желаете ли послушать колыбельную?

Его спутник захохотал сиплым голосом и тоже поддержал игру:

– А может быть, господин шталльмейстер, пожелает развлечься на ночь? Так прекрасная дама в его распоряжении. – Широким приглашающим жестом бродяга указал в сторону проститутки.

– Но-но, это ты брось, – отозвалась женщина из угла. – Я женщина порядочная и не с каждым…

– Конечно-конечно, – поспешил заверить её первый бродяга, – сию минуту к вам для случки приведут самого графа Магнуса. Ха-ха-ха!

Гришка, не обращая внимания на грубые шутки, взял охапку чистой соломы, бросил её на свободное место и уселся на него, как ни в чём не бывало – словно он с него не слезал всё последнее время, а только временно отлучился и теперь вернулся снова.

– Что-то наш барон не разговорчив, – не унимался первый бродяга, придумывая для Гришки всё новые титулы и прозвища, – может вам стражник чем не угодил и слишком мягко погладил вас сапогом по заднице?

– Отстань! – ответил Гришка по-немецки и лёг на спину.

– Наш камергер говорит по-немецки! Какая честь для нас! – Бродяга снова снял шляпу и деланно поклонился.

Но скоро юмор записного тюремного остряка иссяк, и в камере снова воцарилась тишина. Где-то зазвонил церковный колокол – вероятно, с колокольни церкви Святой Марии. Потом совсем рядом заблеяла коза. В маленькое окошко попытался проникнуть голубь, но всё время ударялся грудью об стекло. Вот, дурашка: сам лезет в тюрьму! Через окошко доносились чьи-то голоса. Снаружи жизнь продолжалась, как ни в чём не бывало. Остановилась она только здесь, на гауптвахте.

Итак, Котошихин очутился под стражей и в тюрьме. Судьба миловала его от этого в России, зато уж дважды наградила на территории королевства Швеции. Ничего особенного от этого он не почувствовал. Тюрьма так тюрьма. Что с ним будет, его пока не интересовало. Как так получилось, что он ударил Данилу ножом, он тоже не знал – вероятно, на него нашёл какой-то дурман. Убивать переводчика, несмотря ни на что, у него не было никакого намерения. Бог даст, Данилушка оклемается, и его выпустят на свободу. Помнится, хозяин ещё дышал, когда в дом пришли два солдата и увели Гришку с собой на гауптвахту. Хуже всего, конечно, неизвестность. Уж хоть бы поскорее всё определялось и с Анастасиусом, и с наказанием, которое ему предстоит принять. Что ж, он заслужил его и примет безропотно.

На утро его привели к начальнику гауптвахты, и офицер допросил его об обстоятельствах драки и причинах, вызвавших её. Котошихин сообщил всё, как было, писарь составил с его слов протокол, офицер попросил Гришку подписать его и приказал снова поместить в камеру.

На третий или четвёртый день пришёл Баркуша и добился с Котошихиным свидания. Он рассказал, что Анастасиус ещё жив, но чувствует себя плохо. Он много потерял крови, ничего не ест и не пьёт и часто теряет сознание. К нему приходил лекарь, дал каких-то лекарств для заживления ран, но ничего обнадёживающего в отношении раненого не сообщил. Ханна, свояченица Анастасиуса, ранена легко, и ничто её жизни не угрожает.

Гришка с безучастным видом слушал Баркушу и оживился только при упоминании Ханны.

– Разве я и свояченицу… того… задел? – удивился он.

– А как же, дорогой мой Грегорий, и её тоже. Что же всё-таки между вами случилось? Как ты мог?

– Не знаю, Баркуша, не знаю.

– Ты что же – пьян был сильно?

– Навроде нет. Не помню.

– О-хо-хо-хо-хо! Что же теперь с тобой будет? Моли Бога, чтобы Данелиус не умер. В этом будет и твоё спасение.

– Какого Бога, Баркуша?

– Обратись к своему. Впрочем, Бог на небе один.

– Ты так думаешь?

Баркуша не ответил, посидел немного и ушёл. Потом прибежал запыхавшийся магистр Гербиниус. Он только вздыхал, поднимал глаза к небу и молчал.

Снова потянулись дни, часы и минуты.

Спустя какое-то время до арестованного дошло известие, что королевский переводчик Данелиус Анастасиус скончался. Об этом сообщила его жена, которая 8 сентября пришла в местный суд и подала на убийцу мужа Яна Александра Селицкого формальную жалобу. На следующий день Котошихина забрали с гауптвахты и привели в здание суда. Его ввели в большую просторную комнату, в которой за большой кафедрой восседал важный судья в мантии и парике, и усадили на скамейку справа, выставив по бокам двух стражников. Поскольку шведским языком Котошихин владел не в такой степени, чтобы говорить на нём в таком ответственном месте, суд нанял на слушание переводчика русского языка Ханса Эстерика.

В зал пригласили фру Анастасиус. Вошла женщина в чёрном, и Котошихин узнал в ней Марию. При виде её он привстал и хотел было к ней обратиться со словами покаяния, но стражники схватили его за плечи и силой усадили на место. Вдова сделала вид, что не замечает своего бывшего постояльца, и смотрела прямо перед собой на судью, который немедля начал допрос.

– Арестованный, скажите нам своё имя, чин и звание.

Котошихин назвал себя Селицким, архивариусом при канцелярии графа Делагарди. При упоминании имени канцлера брови у судьи полезли вверх. Потом он спросил Гришку, знает ли тот стоящую перед ним женщину, на что Гришка ответил утвердительно. Потом судья обратился к Марии и попросил её изложить суть её ходатайства в королевский суд. Вдова рассказала, что вышеозначенный господин Селицкий ранил ножом её мужа, от каковых ран тот, спустя две недели после драки, скончался. Она осталась без средств к существованию, потому что имеющиеся деньги в доме были потрачены на содержание постояльца, а постоялец последнее время денег за это не платил.

– Так ли это? – обратился к Гришке судья.

– Всё это так и не совсем так, ваша милость. Я ходатайствую о том, чтобы мне отпустили время, для того чтобы я смог написать подробное объяснение по поводу произошедшего.

Так его накануне научил