Чужие.

И только утром дверь отпирает полиция. Да, нас ограбили, избили. И заперли в номере. Почему мы не стучали? Так страшно ведь. Отчего они все умерли? Умерли?!! Мы с Андреем только переглядываемся, удивленно пожимаем плечами: как так умерли? Все трое? Кто бы мог подумать! Наша игра сближает нас, мы как бы одно целое:

– Туда им и дорога.

Следователь подозрителен. От чего эти порошки? От гриппа, говорит Андрей, берет и высыпает себе в рот сразу три штуки. И просит воды. Следователь наливает. Еще целых три дня можно наслаждаться Парижем, но мы вылетаем сегодня, Париж разлучил нас. Париж разлучил нас навсегда, и мы спешим расстаться. Теперь перед нами новая жизнь, у каждого – своя. Нужно закатывать рукава. Все лето я живу одна, а в сентябре, когда ночи стали прохладными, а постель – холодной, я набираю номер Андрея.

– Он в Риме, – отвечает секретарь, – Будет седьмого.

Я звоню девятого.

– Сегодня улетел в Антананариву.

– Куда улетел?

– Это в Африке. Кажется, в Африке… Или в Индии.

Видно, ему не сидится дома.

Я встречаю его тринадцатого с букетом роз.

– Янка, ты?! Я без тебя, знаешь…

Он так рад, он так скучал. Он привез мне подарок – голубое ожерелье. К цвету моих глаз.

– Ах, Андрей…

Всю ночь мы не спим, мы снова вместе, и нет больше силы, способной разлучить нас.

– Знаешь, я…

– Молчи…

Я запечатываю его рот поцелуем, новым и новым.

– Ах, Янка, так ты кусаться!..

Мы просто бешеные, шалеем от ласк, от любви.

Утром, чуть свет, я встаю.

– Ты куда?…

– В Осло, на денечек…

– А вернешься когда?

– Через пару дней…

Он снова бухается головой в подушку, а я спешу тихонько прихлопнуть за собой дверь. Теперь мне незачем сюда возвращаться. Все порошки я вымела из его карманов, из кейса, из шкафчиков и шкатулок. Я ведь дала себе слово.

Все ли?

Скоро я узнаю об этом из газет.

Верю, потому что нелепо

(Тертуллиан)

… и все осталось бы, как прежде. Мне всего-то и нужно было – подать ей навстречу руку. Руку, а не этот злополучный зонт. Ничто не предвещало опасности, был вечер, накрапывал дождь. Мы уже достигли нижней гряды…

Летом городская жара донимает так, что впору бы удавиться. Ее предложение “махнем к морю?” не было для меня неожиданностью. Я и сам готов сбежать из этого ада, куда глаза глядят. Зной, ожидание отпуска, нелюбимая работа – это и есть ад. И ее вопрос: “Разве мы не идем завтра на премьеру?” – был еще одной звонкой каплей в чашу моего терпения.

В августе ей исполнится тридцать. Она врач, красива, лилово-пепельные волосы, остроумна. Дело еще не дошло до взаимных обвинений, легкие упреки: “Ты видишь во мне только женщину… твои цветы не так свежи, как прежде…” На это я только молчу, покуривая.

Угрозы?! Их не было и в помине. Мне и в голову не могло прийти – угрожать.

Крым – это была ее идея, и я не мог предложить ничего другого. Или не хотел? Нам всегда было хорошо здесь: море, кайма синих гор вечером, длинные ленивые утра вдвоем…

Мы познакомились случайно, в поезде по пути домой. Дорожные разговоры, общие знакомые, которых нам захотелось однажды навестить. Затем последовали тихие вечера, споры. Ссор еще не было и в помине. Каждый вечер, как праздник: радость общения, общность интересов. Раз уж ты хочешь слыть эрудитом, умей дать пинка авангарду, защити Матисса или подавай ей, скажем, историю Христа.

Я тоже врач. И я устал от беспощадной беспомощности нашей медицины и в поисках маленького рая готов на все. Ну Крым, так Крым…

Эту поездку нельзя назвать удачной. Не успеваем мы выехать из города – разражается гроза, затем жуткое солнце. И хотя полоса дождя осталась далеко позади, полоса неприятностей только началась: вдруг забарахлил карбюратор, затем дала себя знать полуденная жара, а уже при выезде из Симферополя, когда боль в позвоночнике от семичасовой езды стала невыносимой, ее вопрос: “Ты не устал? Может быть, поведу я?”

Я едва сдерживаю себя, чтобы не сорваться на грубость.

Слева как раз открывается панорама засыпающего крымского леса.

– Вот и домик Утесова, – произносит Елена, – как ты думаешь, до наступления сумерек будем в Алуште?

Сейчас бы кружечку холодного пива.

Встречные машины уже зажгли свои желтые глаза, но еще легко можно различать номерные знаки с их устрашающими “КРУ” или голосисто-утиными “КРЯ”. На это внимания не обращаешь. Мне нечего ответить и на ее случайный вопрос о победах Кутузова в Крыму, подвигах графа Толстого. Кое-что об этом, конечно, слышал, но я ведь не дотошный историк, знающий клички и масти лошадей полководцев. Я, как сказано, врач.

– Почему ты молчишь? – ее следующий вопрос.

Я как раз иду на обгон троллейбуса, поэтому и на этот вопрос можно не отвечать.

От резкого спуска после перевала, как обычно, раздается потрескивание в ушах, а вскоре далеко внизу показываются неяркие огни Алушты.

– Что такое “улавливающий тупик”? – спрашивает Елена, когда фары высвечивают указатель.

Я рассказываю.

– Это, наверное, страшно, – говорит она, – когда вдруг отказывают тормоза.

Я об этом не имею ни малейшего представления, молчу, даже не пожимаю плечами, затем соглашаюсь: “Конечно, страшно”.

До Ялты ехать еще с полчаса, ну и там минут сорок… Разве имеет какое-нибудь значение, что я сказал своей жене? Елена уже трижды спрашивает меня об этом.

– Что надо, то и сказал…

Нельзя сказать, что я ее не люблю, умную, гордую. Я люблю ее запахи, кожу, смех, просто люблю. Я не знаю женщины, с которой охотнее бы встречал утро, это ей тоже известно.

– Не гони так быстро, мне страшно…

– Да ладно тебе!

– Не кричи на меня, пожалуйста!

Во-первых, я не кричу, а во-вторых, я устал.

– Останови, – требует она, – я выйду!

Я только сбавляю скорость. За Алуштой, конечно, останавливаюсь, выключаю свет, мы выходим из машины. Черная ночь. Я привлекаю ее к себе, и мы, задрав головы, любуемся звездами.

– Извини, – произношу я, – извини, пожалуйста.

И она еще крепче прижимается ко мне.

Это не первое наше путешествие, вот уже пять лет подряд мы любуемся здесь звездами.