Мы ехали по улице Риволи, обгоняя длинную колонну пленных офицеров и солдат, конвоируемую боевиками Сопротивления. Из этого я сделал вывод, что многие опорные пункты были сданы. Меня доставили в префектуру, в зал, где находилось много офицеров. Ко мне подошел генерал и с учтивостью настоящего солдата представился: «Я – генерал Леклерк, а вы, очевидно, генерал фон Хольтиц. Почему вы отказались ответить на мое письмо?» Мы сели за стол и начали разговор через переводчика.

Генерал Леклерк представил мне отпечатанный на машинке проект соглашения о капитуляции гарнизона. Мы рассматривали пункты этого проекта один за другим. Подобный договор, как мне казалось, не являлся необходимостью. Речь не шла о капитуляции до окончания сражения, но мой штаб был захвачен противником, и я, вместе с работниками моего штаба, попал в плен. Следовательно, данная бумага нисколько не меняла фактическую ситуацию в той ее части, которая касалась меня и моего штаба. Но документ затрагивал и те пункты обороны, которые еще держались.

Я взял на себя ответственность приказать им прекратить сопротивление, осознавая, что генерал, прекращающий безнадежную борьбу, должен избавить своих солдат от бесполезных жертв. Я не мог допустить, чтобы разбросанные по всему городу пункты обороны, в течение двадцати четырех часов не имевшие связи и не получавшие приказов, продолжали сражаться в тот момент, когда их командиры прекратили сопротивление. Я высказал возражения по одному пункту проекта: немецкие солдаты, которые после капитуляции будут застигнуты с оружием в руках, не будут защищены законами войны. Я заметил, что солдаты, возвращающиеся с фронта, мне не подчиняются и к тому же никаким образом не могут быть в курсе здешней ситуации. Генерал Леклерк не отмел моего возражения и пообещал учитывать его в дальнейшем. Этот вопрос был отмечен в специальном дополнении.

Затем меня на пулеметном бронеавтомобиле отвезли на вокзал Монпарнас. Генерал Леклерк сел впереди меня, его адъютант сзади; таким образом, я оказался между ними. По дороге броневик несколько раз обстреливали с крыш домов. Наводчик поворачивал пулемет во все стороны, но огонь не открывал. На перроне вокзала у меня от стольких волнений случился сердечный приступ. Я подошел к киоску и попросил воды, чтобы выпить антиспазматическое лекарство, которое всегда носил с собой. Переводчик, очень хорошо владевший немецким, бросился ко мне со словами: «Господин генерал, вы же не собираетесь отравиться!» Передохнув несколько минут, я пошел по перрону мимо вокзальных строений. Я увидел там моих офицеров и много солдат. Они встали. Я приветствовал их, и меня проводили в служебное помещение. Через некоторое время туда привели полковника Йая. Там я написал для своих солдат приказ о прекращении сопротивления, ставшего бесполезным. Вот его сухие строки: «Приказ. Сопротивление должно быть немедленно прекращено во всех опорных пунктах в городе и в окрестностях. Командующий гарнизоном фон Хольтиц, генерал пехоты». Я собирался подписать отпечатанный на машинке приказ «ф. Хольтиц», но, подумав, решил подписаться «фон Хольтиц» из-за официального характера документа, что впоследствии сыграло определенную роль.

Мои офицеры в сопровождении офицеров 1-й французской армии были направлены с экземплярами этого приказа по всему городу. К сожалению, при выполнении своей миссии они столкнулись с фактами нападений и оскорблений, так что мне было очень непросто найти офицеров для повторного исполнения того же поручения. Часть экземпляров приказа была доставлена в находившиеся вне Парижа подразделения, которые, не будучи мне подчинены, взяли в плен моих офицеров и сопровождавших их французских военнослужащих.

В марте 1945 года в Торгау собрался военный трибунал, призванный рассмотреть мое поведение в последние дни в Париже. Перед глазами судей были различные приказы, подписанные мною; их изучение стало причиной отсрочки процесса до того момента, когда я смогу предстать перед судом лично. Заслушав 64 свидетеля, трибунал не позволил себе заочно признать меня виновным за мои действия и решения.

Вскоре после подписания мною приказа о прекращении сопротивления меня спросили, согласен ли я встретиться с командующим американской 12-й группой армий генералом Омаром Брэдли, желавшим поговорить со мной на чисто военные темы. Я согласился, и мы обсудили бои в Нормандии, в которых были противниками. В конце он задал мне вопрос, почему я всегда отдавал приказы об отступлении с опозданием на двадцать четыре часа. Поколебавшись, я ответил, что это вопрос политического характера. Он сразу все понял и сказал: «Мы счастливы, что ваши решения диктовались политикой, а не вашим штабом». Когда стемнело, я вместе с полковниками фон Унгером и Йаем выехал в направлении Нормандии, потом из Шербура мы вылетели в Англию.

Когда 31 марта 1814 года (19 марта по старому стилю. – Ред.) войска союзников вошли в Париж, русский царь Александр I собрал маршалов побежденной французской армии и произнес перед ними речь, в которой нарисовал картину тогдашнего положения Франции; конечно, он разговаривал с ними как вождь страны-победительницы, но с уважением к этим храбрым воинам. Во всяком случае, так написал в своих мемуарах маршал Макдональд.

В своих воспоминаниях о временах войны 1870–1871 годов баварский граф Лерхенфельд рассказывал, что его матушка имела обыкновение приглашать на устраиваемые ею в Мюнхене приемы пленных французских офицеров. Когда 2 сентября 1871 года слуги украсили дворец в честь годовщины битвы при Седане, а французы, возмущенные этим, удалились, старая графиня никак не могла успокоиться. Во время следующего приема она вернулась к этому инциденту и, обращаясь к французским офицерам, спросила их: «Господа, что общего между знаменами и моим чаем?»

В 1915 году император Вильгельм II приказал немецкому офицеру, который, находясь в плену, воспользовался субботней увольнительной в соседний город, бежал в Голландию и добрался до Германии, вернуться обратно в лагерь; ведь офицер, получая увольнительную, дал честное слово не предпринимать попыток к бегству.

Эти несколько примеров, относящиеся к временам, когда соблюдались принципы гуманизма и чести, показывают нам разницу с нашей эпохой. Сколько миллионов человек в последние десятилетия прошли через лагеря, тюрьмы и каторгу? Столько, что общее число заключенных составляло бы население немалой страны. Последствиями прихода в этот мир тотальной войны стало то, что война стала вестись не только против вражеских вооруженных сил, но и против целых народов, со всеми составляющими их индивидами, с их имуществом, с их политическими убеждениями и с их интеллектуальным миром. Обращение с военнопленными также стало подчиняться ужасным правилам тотального истребления.

Можно привести многочисленные примеры, от которых стынет в жилах кровь. И если мы не делаем этого, то, разумеется, не для того, чтобы о них забыли. Миллионы людей все еще страдают от пережитого физически или морально. Их опыт должен был бы объединить все человечество ради единой цели: не допустить, чтобы вновь исчезли благородные чувства, существовавшие ранее, не допустить возвращения времен варварства, когда примитивная ненависть занимает место здравого смысла. Самый обездоленный среди обездоленных, пленный, никогда не должен лично отвечать за действия правительства, которому служил.