– Оставьте пока мою семью, капитан. Приберегите это на конец, тогда я сам займусь этим типом. То, что касается семьи, это мое дело; то, что касается Родины, – касается всех.

Он оставляет это на конец, и пока этот самозваный обвинитель, тщательно вымывший руки после того, как он пытал тебя, разглагольствует, ты присутствуешь при этом фарсе как его часть и как зритель, у которого есть свое мнение относительно удачных и неудачных мест в его монологе и того, как он их произносит, как зачитывает написанное тобой.

– Ваше превосходительство позволит мне зачитать то, что касается Лины Ловатон?

– Сеньорита Ловатон никогда не была членом моей семьи, поэтому вы, капитан, можете коснуться этой темы. Мне нечего скрывать.

– Итак, обвиняемый откровенно намекает, что у вашего, превосходительства были определенные отношения с Линой Ловатон, королевой карнавала в 1937 году. К тому же Галиндес отмечает, что одновременно с провозглашением сеньориты Ловатон королевой карнавала его превосходительству вручили ключи от города, а его почтенная супруга и досточтимая матушка – звания «Великих и единственных покровительниц города», тогда как Рамфис Трухильо…

– Капитан, какого черта! Я же сказал – семью оставить в покое!

– Я не мог не коснуться этого, иначе будет непонятно то, что написано после.

– Хорошо, продолжайте.

– Итак, обвиняемый отмечает, что Рамфис, сын его превосходительства, получил титул принца-фаворита, а на берегу моря был воздвигнут обелиск в честь первой годовщины переименования Санто-Доминго в Сьюдад-Трухильо в ознаменование достоинств его превосходительства. И со всей злобной иронией, на которую он способен, обвиняемый пишет в заключение: «В той же газете от 8 февраля, на первой странице которой перечислены все эти звания, сообщается о празднествах по случаю коронования Лины Ловатон и официальном бале во дворце. Лина и по сей день распоряжается имением в Майами». Но и этого ему мало: на сноске внизу страницы он указывает, что наша пресса по-прежнему восхваляет женщину, которая была нашей королевой красоты, причем делает это в самых поэтичных выражениях: «Во взгляде ее оживают соблазнительность Анакаоны и поэтичность Харагуа, сообщая ему колдовскую прелесть, очарование вечной красоты…»

– Этому типу, наверное, женщины не по вкусу. Педик, что ли? Яйца-то у него на месте?

– На месте, ваше превосходительство. Маленькие, как у тигров, но на месте.

Они ждут, пока засмеется Трухильо, чтобы расхохотаться самим; они смеются до упаду, а когда кто-то стихает, другие хохочут еще громче, потому что-то диктатор еще делает вид, что еле сдерживается от смеха. Трухильо решает, что довольно фривольности, и достаточно одного его взгляда, чтобы в комнате воцарилась торжественная тишина, как в зале судебных заседаний.

– Он все подвергает критике, ваше превосходительство. Начиная с девиза, который выражает саму христианскую суть вашего правления – «Бог и Трухильо», до способа защищать демократию – давления, которое вы, по утверждению обвиняемого, оказали на Периклито Франко, угрожая его отцу, дону Периклу, который оказался здесь в заложниках, когда его сын-коммунист отправился в эмиграцию. Он критикует то, что доминиканцы устраивают демонстрации в честь вашего превосходительства и что в толпе радостно приветствующего вас народа идут евреи и испанские эмигранты, выражая таким образом вашему превосходительству свою благодарность за великодушие, благодаря которому они получили убежище в нашей стране. Более того, он, ваше превосходительство, похваляется тем, что на первую демонстрацию не пошел: «От необходимости идти на первую демонстрацию я был избавлен, потому что приехал только через две недели, но в последующие годы мне приходилось не раз принимать в них участие. Мои товарищи рассказывали мне, какое абсурдное…», – я хочу подчеркнуть, ваше превосходительство, это определение: «абсурдное» – «…впечатление на них произвела эта демонстрация; и это было их первое впечатление от режима Трухильо».

– А ведь это все было так прекрасно, так искренне – спонтанное проявление народных чувств.

– Это было самое прекрасное уличное шествие за все время существования Республики. И особенно первая демонстрация, спонтанная.

Это осмелился открыть рот толстый младший офицер, за что Эспайлат награждает его ледяным взглядом, а Трухильо тут же поворачивается к нему:

– Вы хотите сказать, полковник, что другие демонстрации не были спонтанными? Разве я когда-нибудь просил, чтобы в мою честь устраивали демонстрации? Сколько раз я сам запрещал всякие чествования, потому что государственный деятель обязан уметь отличать, когда ему лижут задницу, а когда дают пинка в зад.

– Ваше превосходительство, я совершенно не это имел в виду. Я имел в виду энтузиазм, энтузиазм народа.

За эти десять секунд он словно похудел и из смуглого метиса превратился в белого, – такими огромными стали белки его глаз, вытеснив все другие черты лица.

– Продолжайте, капитан, а то мои люди тоже любят поболтать.

И он продолжает перечислять, один за другим, все, в чем ты провинился перед диктатурой, перед всем доминиканским народом.

– Этот сукин сын, пока жил здесь, все записывал и при этом ел наш хлеб и пил наше вино, уже тогда готовясь нанести удар исподтишка.

– Это единственно возможное объяснение, ваше превосходительство, потому что наиболее подробные данные в книге относятся именно к тому периоду, когда он жил в Доминиканской Республике.

– Если бы эта ненависть родилась в нем потом… А ведь он копил ее, пока мы одевали и кормили все это эмигрантское отродье, ограничивая себя в еде и одежде.

– Именно так, ваше превосходительство.

– И у меня есть доказательства, которые я покажу всем, что этот сукин сын за несколько месяцев до отъезда из Доминиканской Республики обращался к Тронкосо и просил у него пятнадцать тысяч песо, чтобы написать работу о трудовом законодательстве нашей страны. Вот, прочтите это письмо, прочтите вслух, столько раз, сколько потребуется. Посмотрите, кто его подписал.

– Хесус Галиндес Суарес.

– Повторите.

– Хесус Галиндес Суарес.

– Читайте вот отсюда, капитан.

– «…Стремясь ответить благодарностью за прием, который я встретил со стороны доминиканского правительства и народа, и внести мой скромный вклад в подъем, который я наблюдаю в этой стране, где культура и прогресс достигли высокого уровня благодаря заботам и трудам просвещенного президента, генералиссимуса доктора Рафаэля Леонидаса Трухильо Молина, которым я восхищаюсь и которого уважаю за верность идеалам демократии и необычайные способности государственного деятеля, а также за великодушие, с которым он отнесся к испанским эмигрантам, и зная, что, ввиду желания генералиссимуса постоянно улучшать условия жизни трудящихся, существует значительное количество трудовых законодательных актов, которые могли бы быть собраны в единое целое, я обращаюсь к вам, чтобы предложить Государственному департаменту свои услуги для осуществления этой задачи…» Я не могу продолжать, ваше превосходительство, от такого цинизма у меня горло перехватывает.