Он выдохнул сквозь зубы, затоптался на месте, примериваясь, как бы улыбнуться хозяину и поспешить обратно. Лишь бы с Лией ничего не случилось…

Но собеседник будто мысли читал. Широко улыбнулся, сверкнув щербатыми оранжевыми зубами, и положил тяжелую руку на плечо гостю.

— Хозяйки моей поди испугался? — и в глаза уставился испытующе. Будто насквозь смотрел.

— Ага, — еле слышно выдохнул Рин.

— Будто у вас в городе молчунов нет.

— Там-то их обойти можно…

Хозяин в ответ рассмеялся и закинул широкое щербатое лицо к небу. Взмахнул руками. Над Перекрестком заклубился туман и, переливаясь через край каменной чаши, потек в долину.

Цикады затянули разноголосую польку.

— Будто здесь идти некуда!

— Я и не собирался, — Рину было стыдно за себя и страшно — за Лию, а когда он моргал, на внутренней стороне век ворочался непрошенный образ: говорящий водопад рядом с отговорившим человеком. Во сне такое привидится — проснешься от скрипа собственных зубов, с изгрызенной наволочкой во рту. Чтобы крик ужаса заглушить. А тут — вживую.

— Ну, так пошли в дом. Скоро дождь будет.

И Рин пошел медленно, аккуратно наступая в собственные пыльные следы, в которых уже ворочались первые грязно-серые капли.

…

В грот он заглянул одним глазком. Лия, как ни в чем не бывало, сидела с чашкой. Покачивала сцепленными ногами, туда-обратно и, склонив голову к плечу, вслушивалась в перестук дождя по стеклянной крыше.

Хозяйка примостилась напротив. Уперев острые локти в столешницу, ловко разминала в длинных пальцах темно-красную лепешку. Запах меда почти ушел, сменился малиновым ароматом.

— Что она делает? — Рин вернулся к хозяину, устроился рядом с ним за один из приземистых столиков.

— Чайник, — хозяин широко махнул рукой. — Когда осенью люди за правдой идут, и здесь, и в гроте все места заняты бывают. Отказывать приходится. Посуды и заварки на всех не хватает. Сколько запас ни делай…

Рин присмотрелся. В стенных нишах до потолка громоздились прессованные чайные плитки.

— Можешь попробовать, он сладкий. Моими руками собран. Я-то не говорю.

— И даже не отвечаешь?

Хозяин хмыкнул.

— Зачем понапрасну слова терять. Тихо удивляюсь. Да и ты, поди, думаешь, как я жив еще на свете? Пчел-то хозяйка держит, мед из сот собирает.

Рин рассеянно кивнул, гоняя зыком по небу жесткую чаинку. Горечь наконец отступила. Лиственный комочек расправился и размяк, последовательно раскрываясь разными вкусами: снег и сахарная пудра, арбуз и персик…

Четыре. И все сладкие.

Рин сглотнул.

— Все слова сберег?

— Не для себя стараюсь, — хозяин кивнул в сторону грота. — Сначала для нее. Потом для всех.

Помолчали. Дождь продолжал идти, из-под двери на улицу тянуло запахом мокрой пыли.

— А что же ты с сестрой, а не с подругой за неправдой-то собрался? Побоялся?

— Да, — Рин прижал ладони к лицо, надавил подушечками пальцев на закрытые глаза. Загнанный в темноту мыслей страх продолжал пульсировать изнутри. — Лия… она дурная. Не то чтобы не говорит. Просто смеется. Направо и налево. Пока смех не растеряла, с ней не опасно.

Хозяин понимающе кивнул. Встал. Потянулся. Стянул рубаху через голову.

Ребра на груди слева у него были разломаны, торчали наружу острыми розовато-белыми краями. Внутрь тела вела нора, в глубине которой ворочалось сердце. Шрамы на месте вырванных крыльев. Дымящаяся язва до колена правой ноги.

— Зачем? — вопрос уже успел сказаться и обрел жизнь, хотя Рин уже понимал, истинно понимал, что не желает слышать ответ. Но «зачем» отправилось к хозяину и привело его слова:

— Чтобы далеко не ушел. И чтобы сердце мое всегда рядом с ней было. Так она пожелала.

Рин зажмурился.

Вопрос с ответом отплясывали в темноте, рисуя серебристые узоры на блуждающем слепом пятне.

«Будь рядом» — первое пожелание потрачено.

«Никуда не уходи» — второе сказано.

«Не смей летать!» — третье выкрикнуто.

«Отдай мне свое сердце» — четвертое слово корежит ближнего.

Все четыре, от рождения хозяйке отведенные, на одного потрачены. Ничего для него, все для себя. Последнее — заклинание смертное, недаром с младенчества детям толкуют: не желай другим больше трех! Не смей. Секут до кровавых ошметков. Бьют головой об стол — пока идиотом не сделается.

Лучше дурак в семье, чем молчаливый. Все желания потративший. Чужое бытие искореживший. В сказках ночных говорилось, что молчаливый потом в демона превращается, летает по домам и жертвы высматривает. У кого бы слова себе забрать, чтобы дело свое черное продолжить.

…

В гроте засмеялись — будто колокольчики хрустальные по полу рассыпались. Дурочка Лия, когда смех закончится — что ж она будет делать?

Рин открыл глаза.

Из окон квадратами в пол смотрелось утреннее солнце. Хозяина нигде не было.

— Пошли? — Лия появилась на пороге, в одной руке — сумка, в другой — кругленький красный чайник, похожий на вишню-переростка с зеленым носиком. — Смотри, что нам подарили!

— Пошли-ка обратно, в позавчера, — пробормотал Рин, отворачиваясь от сестры. — Ни к чему тебе за неправдой ходить. Маленькая еще. Простудишься.

Вытащил со дна сумки шерстяной плащ и укутал Лию.

…

Дорога назад провела их позавчера над долиной. Сверху каменная чаша, наполненная цветами, завораживала. По сиренево-лимонной тени плавала одинокая чаинка — безъязыкая хозяйка бродила от улья к улью, собирая бесполезный мед. Рин сглотнул. В страшных сказках все есть, только нет рецепта, как спастись от слов, которые могут с тобой сотворить, что угодно.

«Может, не влюбляться?» — подумал Рин.

А вслух торопливо произнес:

— Знаешь, что… Пусть у тебя смех никогда не заканчивается!

В воздухе пропела лопнувшая струна, и одним желанием в чашке стало меньше.

Хильстерр

1650 год от Оранжевого огня

Караван с фабрики прибыл к полуночи.

Все вздохнули с видимым облегчением. Успели вовремя.

Шесть грузовых шагоходов мерной поступью, от которой содрогалась земля, притопали со стороны города. Корыта их кузовов были полны маленьких тел, стоящих плечом к плечу, тесно, не пошевелиться. Детишки и не пытались — только крутили из стороны в сторону большими головами, лупали выпученными глазенками и глупо улыбались слюнявыми ртами.