Иначе говоря, Ламалль отбросил мнение Паскини как устаревшее. Опять-таки, независимо от обоснованности точки зрения Ламалля, он фактически переписал книгу Паскини (хотя и заявлял противоположное), во всяком случае в части выводов Паскини об отношении инквизиции к Галилею и коперниканству.

Вся эпопея с книгой Паскини, случившаяся в середине XX в., оставляет горький привкус и подозрение, что ограничения Церковью свободы мысли и сопутствующая интеллектуальная нечестность – приметы не слишком далекого прошлого.

Эта история получила новое развитие в 1978 г. Папа Иоанн Павел II, избранный в тот год, прежде сталкивался с отрицанием личной и религиозной свободы в коммунистической Польше, своей родной стране. Поэтому следовало ожидать, что в какой-то момент он обратится к вопросу взаимодействия науки и религии в общем и к делу Галилея в частности. Действительно, в следующем же году он это сделал.

По случаю столетия со дня рождения Эйнштейна Папская академия наук организовала конференцию, на которой Иоанн Павел II выступил с речью “Глубокая гармония, объединяющая истины науки с истинами веры”[232]. В этом обращении понтифик сделал несколько исторически важных признаний. Во-первых, он признал, что Галилей “сильно пострадал” от действий церковных официальных лиц и институций. Во-вторых, он отметил, что Второй Ватиканский собор “сожалеет” о необоснованных вмешательствах религии в вопросы науки. Папа также поспешил указать на то, что сам Галилей (в “Письме к Бенедетто Кастелли” и в “Письме к великой герцогине Кристине”) высказал мысль, что наука и религия пребывают в гармонии, а не противоречат друг другу при условии адекватной интерпретации Писания.

Пожалуй, что самое важное, папа призвал к новому изучению всего дела Галилея, которое было бы проведено “с полной объективностью”. Сообщение об этой инициативе в октябре 1980 г. попало на первые полосы газет всего мира. Например, The Washington Post провозгласила: “Мир поворачивается к Галилею”[233]. В самой статье делался вывод, что действие папы призвано “стереть память о приговоре, который использовался противниками Церкви как символ ее противостояния интеллектуальной свободе”. В действительности задание назначенной для этого комиссии не предполагало “повторного разбирательства” по делу Галилея, а скорее выражало намерение “пересмотреть всю ситуацию, связанную с Галилеем”.

Ватиканская комиссия выпустила итоговый отчет 31 октября 1992 г., и папа объявил, что считает работу комиссии выполненной. Выслушав доклад ее председателя, папа сам выступил с речью по итогам этой работы. Речь посвящалась феномену сложности в математике и естественных науках. Один из важнейших моментов касался отношений между результатами научного исследования и толкованиями Писания – темы, которой Галилей посвятил так много сил своего выдающегося ума лишь для того, чтобы Церковь его оттолкнула. Папа признал: “Как ни парадоксально, Галилей, искренне верующий человек, проявил больше прозорливости в этом вопросе, чем его противники-теологи. Большинство теологов не заметили формального различия, существующего между Священным Писанием как таковым и его интерпретациями, и это побудило их неправомочно перенести в сферу религиозного учения тему, в действительности относящуюся к области научного исследования”[234].

Папа пророчески добавил, что уроки, извлеченные из дела Галилея, станут актуальными в будущем, когда “мы окажемся в аналогичной ситуации”. Затем он вновь выразил уверенность, что наука и религия пребывают в совершенной гармонии.

Этим докладом Церковь фактически объявила дело Галилея закрытым. Мировые СМИ подняли вокруг этой новости большой шум. The New York Times сообщила: “Через 350 лет Ватикан говорит, что Галилей был прав: она движется”[235]. Los Angeles Times несла аналогичное послание: “Это официально: Земля вращается вокруг Солнца, даже для Ватикана”[236]. Некоторые специалисты по Галилею не разделяли веселья. Испанский историк Антонио Бельтран Мари писал: “Тот факт, что папа продолжает считать себя авторитетом, способным сказать что-то адекватное о Галилее и его науке, свидетельствует, что, с точки зрения папы, ничего не изменилось. Он ведет себя точно так же, как судьи Галилея, ошибки которых ныне признает”[237].

Справедливости ради, папа находился в изначально проигрышной ситуации. Что бы ни было сказано или не сказано им об ошибках Церкви, это было бы раскритиковано на тех или иных основаниях. Тем не менее для чисто теологической реабилитации Галилея давно уже было слишком поздно.

Что интересно, в обеих речах, и 1979 г., и 1992 г., Иоанн Павел II упомянул Альберта Эйнштейна. В 1979 г. он начал свое обращение словами: “Апостольский престол хочет воздать дань Альберту Эйнштейну за его выдающийся вклад в прогресс науки, а именно в познание истины, присутствующей в тайне Вселенной”. Это привело папу к следующему выводу: “Как любая другая истина, научная истина в действительности подотчетна лишь самой себе и высшей Истине, Богу, Творцу человека и всего сущего”. В выступлении 1992 г. он повторил ту же мысль. Начав с популярной формулировки афоризма Эйнштейна – “Самое непостижимое в мире – это то, что он постижим”, папа предположил, что факт постижимости мира “приводит нас в конечном счете к той надмирной и предвечной мысли, что запечатлена во всем сущем”.

С учетом частых отсылок к Эйнштейну в этом обсуждении отношений науки и религии интересно рассмотреть мысли Эйнштейна о религии и Боге и сравнить их с мыслями Галилея, высказанными более чем на три столетия раньше.

В “Письме к великой герцогине Кристине” Галилей самым ясным образом описал правильные, на его взгляд, отношения науки и религии[238]. Этот документ в то же время являлся манифестом борьбы Галилея за интеллектуальную свободу – за право ученых отстаивать то, что они считают убедительным доказательством. Одной из причин столкновения Галилея с Церковью стало весьма заметное расхождение интерпретаций, его и церковников, подлинной природы их разногласия. Если Галилей был убежден, что он пытается спасти Церковь от чудовищной ошибки, то церковные иерархи воспринимали его настойчивое утверждение обоснованности своих взглядов как прямое нападение на святость Писания и на Церковь. Чтобы подкрепить свою точку зрения, Галилей привлек тексты Блаженного Августина, предостерегавшего против однозначных утверждений о предметах, трудных для понимания: “Нам не следует безрассудно верить ничему по сомнительному вопросу, чтобы, отдав предпочтение своей ошибке, не проникнуться предубеждением против чего-то, о чем впоследствии истина может сообщить, что оно никоим образом не противоречит священным книгам ни Ветхого, ни Нового завета”. Фактически Августин в V в. утверждал, что библейские тексты не следует понимать буквально, если они противоречат тому, что мы знаем из надежных источников. Именно эту ошибку, полагал Галилей, совершали его противники: “Они расширяли бы этот авторитет [Библии и Святых Отцов] до тех пор, пока даже в сугубо физических материях – где вера не участвует – заставили бы нас совершенно отбросить разум и свидетельства наших органов чувств ради какой-то библейской фразы, хотя под поверхностным смыслом своих слов эта фраза может иметь другой смысл”.