— Отец держится как мученик… только здесь это означает не совсем то же самое, что означало бы в Новой Аквитании. Понимаешь, он хорошо помнит о том, что в прошлом многим людям приходилось страдать за свои убеждения. И он… старается вести себя так, как они. — Аймерик вздохнул. — А вот Кларити… С ней все не так. — Он уселся на табурет и сразу обмяк, но, как я понял, не потому, что расслабился, а потому, что обессилел. — Ее мировоззрение… все, чему она учила своих прихожан, было основано на том, что каледонская политическая система в принципе хороша, справедлива, рациональна и что ее нужно лишь немножко усовершенствовать, что все дело только в считанных несгибаемых бюрократах, людях с негибкими моральными принципами. Дескать, если бы не они, то все пошло бы просто замечательно — в общем, в таком духе. И в этом смысле она действительно верила в доброго, разумного, любящего Бога…

— А теперь больше не верит?

— Хвалите Господа. Благодарите Его. Думайте Рационально. Будьте свободны. Четыре заповеди Керозы. А Кероза учил каледонцев тому, что это одно и то же. Мы хвалим Господа, стараясь подражать Ему. Поскольку Он — высшее рациональное существо, мы благодарим Его за рациональность и тем, что более не должны сражаться с тем рациональным миром, в котором живем, а следовательно — мы свободны. Свободны так, как физическое тело в состоянии свободного падения. Ты ведь не чувствуешь гравитации, если делаешь только то, чего от тебя хочет гравитация. — Он вздохнул и поежился — то ли от холода, то ли от того, что его охватил прилив сострадания. — Кларити во все это верит. Потому что она… ну; что я говорю — ты же знаешь ее. Она щедрая, она добрая, она всех любит. И оттого, что она такая, все эти идеи приобретают для нее особенно важное значение. Она не знает — и этого нельзя узнать, прожив всю жизнь в Каледонии, — что она хорошая и добрая не благодаря каким-то словам и что эти слова обозначают то, что обозначают, только потому, что она хорошая и добрая.

Он уставился в одну точку, и я вдруг понял очень многое, чего не понимал раньше, о том, каково ему жилось первый год на Уилсоне, в доме моего отца в Элинорьене.

Как же для него, наверное, было удивительно то, что люди вели себя прилично при том, что то, во что они верили, для него было откровенным богохульством! Только теперь мне стали понятны его тогдашние вспышки и дебоширство.

Сейчас они казались столь же объяснимыми, как здешние утренние бури.

— Ну, и как же она себя ведет?

— Сидит. Слишком смирно сидит. Почти не разговаривает. Мне очень долго пришлось уговаривать ее послать от ее имени письмо ее общине. А когда она начинает говорить…

Жиро, мне кажется, она сейчас жить не хочет. Она во всем полагается на волю Бога — того Бога, в которого она всегда верила. Переворот, учиненный Сальтини и осуществленный самыми верующими фанатиками в Каледонии, заставил ее думать о том, что всю свою жизнь она ошибалась. Думаю, когда ее выпустят, она будет сидеть дома и смотреть в стену. В ней не осталось ни капельки сопротивления. Так всегда бывает, когда веришь во что-то, а потом оказывается, что это все обман. — Он встал и начал раздеваться. — Есть не хочется — я слишком устал. Мне надо поспать. Хотя бы отец держится молодцом. Единственное, чего добился Сальтини, так это того, что превратил его в отъявленного либерала. И я очень рад тому, что этот старый динозавр на нашей стороне. Он еще себя покажет.

— А еще как-то не задумывался о том, что мы — это «сторона», — признался я.

— О? Ничего, все впереди. — Он швырнул рубаху в стиральную машину. — В любом обществе всегда найдутся те, кого существующий режим не устраивает. Но покуда каждый имеет свой кусок, недовольство никогда не приобретает четкой формы. Вот тебе пример классической ошибки — перевороты в экономической теории игр. Небольшая группировка захватывает абсолютную власть, и тогда недовольными становятся все остальные. Готов об заклад побиться: через три стандартных года Сальтини будет стучаться в двери Посольства и умолять Шэна предоставить ему политическое убежище и беспрепятственное бегство на другую планету.

Я сидел в комнатке одного из двух зданий в многомиллионном городе, которые не были в руках Сальтини, и понимал, что на нашей стороне всего-то две сотни невооруженных, напуганных, измученных людей, в здешнем обществе считающихся неудачниками. Какой вывод я мог сделать из заявления Аймерика? Наверное, он просто сильно простудился.

Когда Аймерик бросил ботинки в угол и надел пижаму, появился Торвальд и принес Аймерику суп и булочки. Аймерик уселся есть с видом ребенка, который прогулял зимой весь день и ничего не ел с самого утра.

— Поешьте — и сразу в постель, — распорядился Торвальд совершенно по-матерински. — Мистер… ой, то есть… Жиро, мы там на кухне собрались, пьем какао. Может, хочешь к нам присоединиться и поговорить?

— Конечно, — кивнул я, и мы вышли из комнаты. Когда я закрыл за собой дверь, я сказал:

— Ваши сегодняшние достижения меня весьма впечатлили, мистер Спендерс.

Он усмехнулся.

— Ничего, я еще привыкну звать тебя по имени… Жиро. Надеюсь, и к твоим насмешкам привыкну.

Я рассмеялся и не стал оправдываться — решил, что смеха в качестве извинений вполне достаточно. Спускаясь по лестнице, я обратил внимание на непривычный гул голосов, наполнявший здание, и понял, что даже в таком просторном доме, каким был Центр, присутствие двух сотен человек всегда будет заметно. И еще меня порадовало то, что в Центре, который проектировался и строился по моему усмотрению, сразу стало как-то теплее, несмотря на всю суматоху, вызванную с расселением учащихся. Пожалуй, мне еще не доводилось жить в более уютном и теплом доме.

Мысль была случайная, побочная, но из нее мало-помалу сформировалась еще одна тема для песни. Я вспомнил об одном поэте докосмической эры, Вордсворте, который почерпнул массу вдохновения, пребывая во Франции во время падения «старого режима»… «Может быть, — подумал я, — потом мне будет хотя бы о чем спеть, пройдя через все это, и тогда я сумею превзойти любого аквитанского барда».

В кухне в итоге оказались только я, Торвальд, Пол, Маргарет и огромная лазанья, испеченная кем-то. В животе у меня заурчало. Я вдруг понял, что ничего не ел со времени наступления Первой Тьмы. Мы принялись с аппетитом уписывать прекрасную горячую лазанью.

— Итак, — сказал я, наевшись, — официально объявляю, что ты, Пол, также нанят на работу. Думаю, ты и сам догадывался, что дело идет к этому.

— Еще бы, — хмыкнул Пол, откинулся на спинку стула и вздохнул. — Если бы кто-нибудь сказал мне, что я буду рад должности, связанной с такой уймой работы… — Он усмехнулся. — Да, ты здорово постарался и всех нас обучил иррациональности.

Я воспринял это как комплимент и поинтересовался:

— Ну, как у тебя дела с базой данных ПСП?

— Боюсь, никак. Все коммерческие компьютерные сети завязаны воедино и устроены так, что не позволяют людям нарушить религиозные догмы. Этот принцип очень хитро вплетен в систему доступа, обойти его невозможно. Боюсь, две такие системы я довел до безумия и только тогда понял, что мои попытки напрасны. — Он отпил порядочный глоток подогретого розового вина из Вавилонской котловины. Оказалось, что Торвальд обнаружил в наших запасах пару больших бутылей этого напитка. — Кроме того, существует множество кибернетических компьютеров, которые уже сотни лет работают на ПСП, и некоторые из них включены на постоянную имитацию. За двадцать секунд после начала моих попыток проникнуть в базу данных эти компьютеры, практически не обладавшие системой защиты, преобразились и стали самосовершенствующимися устройствами.