– Эдит! – отрывисто скомандовал он. – Замолчи. Она напряглась и отстранилась от него. Нетвердыми ногами проковыляла через комнату и встала над Грейс; та сидела не шевелясь.

– Да как ты… – захлебнулась Эдит. – Боже мой. Грейси. Ну как ты могла… О господи. В отца. Его кровь. Да, конечно. Мерзость. Мерзость…

– Эдит! – Стоунер заговорил еще резче и подошел к ней. Он крепко взял ее за плечи и повернул, заставив оторвать взгляд от Грейс. – Иди в ванную и хорошенько плесни себе на лицо холодной водой. А потом в постель.

– Ох, Уилли, – с мольбой проговорила Эдит. – Моя родная доченька. Моя родненькая. Ну как это могло случиться? Как она могла…

– Иди, – сказал Стоунер. – Я к тебе потом зайду. Неверной походкой она вышла из комнаты. Стоунер, не двигаясь, смотрел ей вслед, пока не услышал, как в ванной полилась вода. Потом повернулся к Грейс, которая глядела на него с кресла. Улыбнулся ей быстрой улыбкой, подошел к рабочему столу Эдит, взял стул и поставил перед креслом Грейс, чтобы их лица были на одном уровне.

– Ну вот, – сказал он. – Расскажи мне теперь, если хочешь.

На лице Грейс появилась ее мягкая полуулыбка.

– Тут нечего особенно рассказывать. Я беременна.

– Это точно? Она кивнула:

– Я была у врача. Сегодня получила ответ.

– Ну что ж. – Он неловко дотронулся до ее руки. – Не беспокойся. Все будет хорошо.

– Да, – сказала она.

– Есть желание рассказать, кто будущий отец? – мягко спросил он.

– Студент, – ответила она. – В университете.

– Не хочешь со мной делиться?

– Да нет, почему, – сказала она. – Мне все равно. Его фамилия Фрай. Эд Фрай. Он на втором курсе. По-моему, он учился у тебя в прошлом году письменной практике.

– Не помню такого, – признался Стоунер. – Никаких воспоминаний.

– Мы сглупили, папа, – сказала Грейс. – Очень досадно. Он был не совсем трезвый, и мы… не приняли мер.

Стоунер опустил глаза в пол.

– Прости меня, папа. Я тебя шокировала, наверно?

– Да нет, – ответил Стоунер. – Удивила – это, пожалуй, да. Мы мало что друг о друге знали последние годы, правда?

Она отвела взгляд и нехотя подтвердила:

– Пожалуй… правда.

– Ты… любишь этого парня, Грейс?

– Нет, нет, – сказала она. – Я и не знаю его толком. Он кивнул.

– Что ты намерена делать?

– Не знаю, – сказала она. – Мне, честно говоря, без различно. Я не хочу быть обузой.

Довольно долго сидели молча. Наконец Стоунер проговорил:

– Не волнуйся ни о чем. Все будет хорошо. Что бы ты ни решила… как бы ни поступила, все будет нормально.

– Да, – отозвалась Грейс. Она встала с кресла, посмотрела на отца сверху вниз. – Ты и я, мы теперь можем разговаривать.

– Да, – согласился Стоунер. – Мы можем разговаривать.

Она вышла из мастерской, и Стоунер дождался, чтобы наверху раздался звук закрывающейся двери ее спальни. Потом, прежде чем идти к себе, он тихонько поднялся на второй этаж и открыл дверь спальни Эдит. Она крепко спала, раскинувшись на кровати, полностью одетая, и резкий свет прикроватной лампы бил ей в лицо. Стоунер погасил лампу и спустился вниз.

Наутро за завтраком Эдит была почти весела; от вчерашней истерики не осталось и следа, и она говорила о будущем как о вполне разрешимой задаче. Узнав имя юноши, она бодро сказала:

– Ну что ж. Как нам, по-вашему, поступить: встретиться с его родителями или сначала с ним самим поговорить? Так, давайте сообразим… Сейчас конец ноября. Скажем, две недели. Этого времени хватит, чтобы все организовать, можно даже устроить скромное бракосочетание в церкви. Грейси, этот твой друг, забыла, как его зовут…

– Эдит, – перебил ее Стоунер. – Погоди. Ты слишком много на себя берешь. Может быть, Грейс и этот молодой человек вовсе не хотят пожениться. Надо у Грейс сначала спросить.

– О чем тут спрашивать? Разумеется, они захотят. В конце концов, они… они… Грейси, скажи своему отцу. Объясни ему.

– Не имеет значения, папа, – сказала Грейс. – Мне все равно.

Ей, понял Стоунер, действительно было все равно; взгляд Грейс был устремлен куда-то сквозь него, в некую даль, которой она не видела и к которой не испытывала любопытства. Он не стал ничего говорить и позволил жене и дочери строить планы без него.

Было решено пригласить “молодого человека” Грейс, как Эдит его называла, словно его имя было под запретом, к ним домой, чтобы Эдит могла с ним “поговорить”. Она срежиссировала встречу, как сцену в спектакле, со “входами” и “выходами” и даже с двумя-тремя готовыми репликами. Стоунер должен был извиниться и выйти почти сразу, Грейс чуть погодя, и это давало Эдит возможность побеседовать с молодым человеком наедине. Через полчаса, по плану, Стоунер возвращается, затем возвращается Грейс, и к этому моменту все уже должно быть обсуждено и устроено.

План Эдит сработал безукоризненно. Позднее Стоунер не без внутренней усмешки пытался представить себе, о чем мог думать юный Эдвард Фрай, робко стучась в дверь и входя в дом, полный – так, вероятно, ему казалось – смертельных врагов. Он был высокий тяжеловатый молодой человек с размытыми чертами немного сумрачного лица; испытывая парализующее смущение и страх, он не поднимал ни на кого глаз. Когда Стоунер выходил из гостиной, Фрай сидел в кресле ссутулясь, его руки лежали на коленях, взгляд был уставлен в пол; когда через полчаса он вернулся, молодой человек пребывал в том же положении, словно и головы не мог поднять под заградительным огнем приветливого щебета Эдит.

Но за эти полчаса все было решено. На высоких нотах, искусственным голосом, в котором звучала, однако, неподдельная радость, Эдит сообщила мужу, что “молодой человек Грейс” происходит из очень хорошей сент-луисской семьи, что его отец брокер и, вероятно, был в свое время связан по деловой линии с ее отцом или, по крайней мере, с отцовским банком, что “молодые люди” решили устроить свадьбу “как можно скорее и очень непритязательную”, что оба самое меньшее на год или на два прекращают учебу и поселяются в Сент-Луисе – “новая жизнь в новой обстановке”, – и что, хотя они не смогут окончить семестр, они будут посещать занятия до каникул и поженятся в последний день перед ними – это будет пятница. И разве все это не мило – при всех сопутствующих обстоятельствах?

Бракосочетание состоялось в тесном кабинете мирового судьи. Кроме него и новобрачных, присутствовали только Уильям и Эдит; жена судьи, помятая и седая, с постоянной хмурой складкой на лбу, во время церемонии стряпала на кухне и вышла только к концу расписаться как свидетельница. День был холодный, угрюмый; дата на календаре – 12 декабря 1941 года.

Пятью днями раньше японцы атаковали Перл-Харбор; смесь переживаний, которые испытывал Уильям Стоунер, глядя на церемонию, была такой, какой он еще не знал. Подобно многим, прошедшим через эти времена, он ощущал то, для чего не мог подобрать иного названия, кроме как “оцепенение”, хотя знал, что это сложное чувство, состоящее из переживаний такой глубины и силы, что в них невозможно признаться самому себе, ибо с ними невозможно жить. Он ощущал силу общей беды, ужас и скорбь до того всеобъемлющие, что они оттесняли личные людские беды и невзгоды в иную сферу бытия и в то же время усугубляли их – усугубляли необъятностью, которую вокруг них создавали: так великая пустыня, окружающая одинокую могилу, делает ее еще более скорбной. Он с почти отвлеченной жалостью смотрел на печальный маленький брачный ритуал и был странно растроган пассивной, безразличной красотой дочернего лица и сумрачным отчаянием на лице жениха.