медленно и торжественно отвалило от берега, катясь по волнам так, словно они были его родной стихией.

Мы подгоняли плот жердями и с их же помощью поддерживали равновесие. И то и другое нам не всегда удавалось. Порою плот всё же накренялся, то в одну, то в другую сторону, норовил сойти с нужного курса, а один раз даже ударился углом о стену амбара, из-за чего всей команде пришлось резко сесть, избегая гибели в водной пучине. Волны, понятное дело, бурно хлынули на палубу, и, снова поднявшись на ноги, мы пришли к неутешительному выводу, что перед чаем придётся полностью переодеться.

Трудности нас тем не менее не сломили, и мы упорно продвигались вперёд, пока наш непобедимый корабль не причалил под окном маслобойни. Бидон, обрёкший нас на тьму опасностей и лишений, преспокойно лежал себе в воде на боку.

Девочки, не удосужившись подождать капитанской команды, хором выкрикнули:

– Ой! Вот он! – и нагнулись к воде с намерением достать коварную посудину.

Любой, кто имеет хотя бы толику моряцкого опыта, догадается, что плот немедленно опрокинулся. На какой-то миг мы словно бы заскользили по скату пологой крыши, а затем плот вздыбился под прямым углом, низвергнув всю команду в чёрные воды.

Мы, мальчики, плавать, конечно, умели. Освальд спокойно три раза подряд пересекал мелкую часть общественного бассейна, и Дикки плавал не хуже, о чём оба они, однако, в момент крушения как-то забыли, хотя, будь там глубоко, наверняка бы вспомнили.

И вот, когда Освальд вытер глаза от воды и мокрой грязи, им предстала удручающая сцена. Дикки стоял по пояс в воде цвета чёрных чернил. Плот, вернувшись в исходное положение, медленно двигался в сторону парадного входа в дом, к перекидному мостику. А Дора и Элис восставали из глубин, и волосы облепили их лица, как у родившейся из пены Венеры в одних латинских стихах.

Поднялся ужасный шум. Во-первых, из-за всплесков, а во‐вторых, из-за воплей заполошной особы, которая, выглянув из маслобойни, ахнула:

– Господи сохрани! Это же дети!

То была миссис Петтигрю, которая тут же исчезла из виду, заставив нас пожалеть, что почтенная экономка успеет добраться до дяди Альберта гораздо раньше, чем мы. Правда, чуть погодя мы уже сокрушались об этом гораздо меньше.

Не успел ещё кто-то из нас произнести хоть слово о нашем отчаянном положении, как Дора споткнулась в воде и оглушительно взвизгнула:

– Ой, моя нога! Я знаю: это акула! Или крокодил!

До той части нас, которая, не поплыв, осталась на суше, долетел её вопль, однако разглядеть потерпевших крушение они толком не могли и терялись в догадках, какая беда нас постигла. Перепугались они, видно, очень, и Ноэль потом мне сказал, что никогда не сможет теперь полюбить свою новую кисточку.

Мы, конечно же, понимали: никаких акул здесь нет и быть не может, но я заподозрил присутствие щук, среди которых попадаются рыбины очень крупные и весьма злобного нрава, поэтому крепко схватил Дору. Она так и продолжала визжать. Я подтолкнул её к кирпичному выступу и подпихивал изо всех сил наверх, пока она не смогла на него усесться. Затем, всё ещё вопя, сестра вытащила из воды ногу, а вместе с ней на поверхности возник предмет, который она приняла за акулу. На самом деле он оказался омерзительной, старой и ржавой банкой из-под тушёнки с острыми, рваными жестяными краями.

Это было и впрямь ужасно. Дорина нога прошла сквозь банку, а когда Освальд освободил её от жестяной ловушки, из всех порезов потекла кровь. Острые края процарапали ногу в нескольких местах. Кровь из Доры текла очень бледная, потому что нога у неё, ясное дело, была очень мокрой. Теперь Дора уже не визжала, но сделалась такой зелёной, что я боялся, как бы она не грохнулась в обморок наподобие Дейзи в День джунглей.

Освальд, насколько мог, ободрял сестру, хотя сам испытывал один из самых неприятных моментов в жизни. Плот безнадёжно уплыл, Дора была определённо не в состоянии добраться обратно по воде, а мы не знали, какова глубина рва в других местах.

Но миссис Петтигрю даром времени не теряла. Она, вообще говоря, женщина неплохая.

В ту самую минуту, когда Освальд прикидывал, сумеет ли вплавь догнать плот и вернуться на нём обратно за Дорой, из тёмной арки под домом стремительно вывернула навстречу нам лодка с дядей Альберта. Оказывается, там, откуда она возникла, хранились средства передвижения по воде, и он, взяв там плоскодонку, отвёз нас на ней до дома, точнее, до тёмной арки с хранилищем лодок, откуда троим из нас пришлось подниматься вверх по ступеням, а Дору несли на руках.

В тот вечер нам мало чего сказали. Мы были быстро отправлены спать, не исключая тех, кто хоть на плоту и не плавал, но честно признался в своём соучастии, а у дяди Альберта ведь душа справедливая.

Два дня спустя настала суббота, и вот тогда-то отец нам устроил устную выволочку, присовокупив к ней кое-что другое.

Хуже всего пришлось бедняжке Доре. Когда выяснилось, что она даже туфлю не может надеть на больную ногу, послали за доктором.

После его ухода Элис мне рассказала:

– Конечно, Доре тяжело, но настроение у неё теперь вполне бодрое. Дейзи считает, мы все должны её проведывать и делиться любыми радостями, горестями и прочим. И ещё она объяснила Доре, что от одра болезни по всему дому распространяется благость, как в книге «Что сделала Кэти». В общем, Дора очень теперь надеется, что, пока лежит, послужит благословением для всех нас.

Освальд, конечно, ответил, что тоже надеется, хотя ему это совсем не понравилось. Ведь именно о недопустимости подобного сюсюканья они с Дикки и говорили.

А сильнее всего нам влетело за кадушки, взятые с забора. Оказалось, они предназначались для масла, и их просто повесили ненадолго проветриваться.

Ясное дело, что после нашего плавания для масла кадушки стали, как верно заметил Дикки, безвозвратно потеряны. Вонь от воды из рва впиталась в дерево навечно.

Словом, вышло нехорошо. Но ведь проделали мы это всё не для собственного удовольствия, а из чувства долга, что, впрочем, ни в коей мере не смягчило приехавшего на выходные отца. Увы, такие недоразумения случались уже не впервые в моей жизни.

Глава 3

Памятник Биллу

Солдаты ехали верхом, строем по двое. То есть солдат было по одному, а лошадей по две. На одной лошади каждый солдат ехал верхом, а вторую, без всадника, вёл рядом с собой под уздцы, чтобы