Други, вспомнив земли отичей и дедичей, вдруг с усладой и отрадой заговорили на родных наречиях.

– Людина без друзів – що дерево без коріння! – возгласил Тарас.

– Сяброўства![93] – Ягор взметнул стакан.

– Найрямдал![94] – согласился Баяр.

– Нухэрлэгэ![95] Танилтай хγн талын шэнээн, танилгγй хγн адхын шэнээн[96], – благословил здравицу и Арсалан, остывший, окунувший буйную головушку в закатное море.

– Дружба як дзеркало: розіб'єш, не складеш, – подхватил Тарас

– Эльбээргэ hайтай булган элэхэгуй, эб нэгэтэ хунууд илагдахагуй[97]. – Арсалан вспомнил любомудрую побаску.

– Еврейский народ породил Христа, а всякий иной народ: бурятский, монгольский, русский – гениев добра, – рассудил Елизар. – А негодяи во всяком народе водятся…

– Ойн модон γндэртэй набтартай, олон зон-hайнтай муутай[98], – Арсалан опять заговорил по-бурятски, словно, бежав из британского плена, очутившись в двуречьи Уды и Селенги, ошалел от родной речи.

– Я же в русско-бурятском селе вырос, и тамошний поэт Василий Байбородин песню сочинил… – Елизар запел, помахивая руками в лад мотиву:

Яравна… Кочевали в Яравне тунгусы, потом… в начале семнадцатого века… казаки пришли, срубили острог Яравнинский, а потом и кочевые буряты явились, но!.. – Елизар неведомо кому погрозил пальцем, – но!.. русские силком не гнали эвенков и бурят под руку белого царя; сами слезно просились, чтобы не вырезали монголы либо маньчжуры…

Елизар почуял, что языком впустую молотил: лишь закатное море и ветерок, шелестящий листвой, согласно внимали словесам; Баяр хвастал Арсалану, что в третий год учения в Белграде говорил на сербском похлеще сербов; Тарас разливал «Столичную», а Ягор, задумчиво пощипывая струны, тихонько тянул:

На песню… ночные бабочки-метляки на костер… потянулись и купальщицы, словно чаровницы-русалки всплыли из морской пучины, и вдохновленные пареньки суетливо, наперебой манили русалок к тихому костру, каменному столу; но девицы робели, таились в тальниковой тени. В ночных бабочках, хотя и облаченных в платьишки, Елизар признал купальщиц, что сразу за черемушником коптились на жарком солнышке, вялились на морском ветру, и одна из них заушила Ягора, когда тот дал волю баловным рукам.

– Джентльмены, уступите деучатам кресла, – велел Тарас, и трое: Елизар, Арсалан и Баяр – слетели с бревна, на кое дивчины стеснительно сели.

Тихо, чтобы не рушить песнь, Елизар спросил Тараса:

– А как по-украински «Я тебя люблю»?

– «Я тобэ кохаю». А любимая – «коханя». А по-белорусски «Я цябе каха́ю».

– А я могу девушке и по-бурятски загнуть, – прихвастнул Елизар. – Би шамда дуртэб…

Арсалан колюче покосился:

– Русские девки всем на шею вешаются. Им до фени, азер, грузин, армян… А у бурят строго…

Елизар, затаив обиду, ответил:

– У русских тоже было строго… А если любовь?.. Там уж не смотрят: бледнолицый, краснолицый…

– …Чингачгук Большо-ой Змей, – досказал Тарас, подымая чару. – Ну что, дивчины, может, отведаете?.. – Те замахали руками. – Ну, хлопцы, тогда на посошок… А потом – стремянная… Ягор!

Песняр помотал головой и дальше повёл грусть-тоску:

Звезды высыпали на тёмно-синем небе… Арсалан, безмятежно откинувшись на траве, задремал под белорусский мотив, хотя и пробормотал спросонья: «Подыщите мне красивую бурятку…». К плечу его притулился Баяр, очкастый, сухонький… и в чём душа держится?! чёрный костюм висит, как на плечиках… монгол, посмеиваясь, что-то бормотал на степном наречии: может, привиделась бескрайняя жёлтая степь, отара овец, серым облаком плывущая к багровому закату, белая войлочная юрта, сизый дымок костерка и молоденький чабан с девушкой… седло к седлу, нога к ноге… рысят к юрте на коренастых, мохноногих монгольских конях; и паренёк говорит милой о любви: «Би та нарт хайртай…»[99] – от чего бугристые девичьи щеки горят стыдливым полымем, а глаза смущенно опушаются тенистыми ресницами.

Елизар слушал, млело глядел на догорающий костерок, озирал чёрное море, где трепетали и вытягивались цветастые отражения городских огней и сизым миражом оживали в памяти Елизара сухие забайкальские увалы, за коими синела тайга; виделось родимое село… зорево позолоченные избяные венцы, пылающие избяные окна… где в братчинных помочах и потешном, балагуристом ладу жили русские – рыбаки да таёжники, и буряты – чабаны да охотники, где вешним жаворонком отпела его юная степная страсть к раскосой и скуластой, что в долине целовалась с желтоликим солнцем…

2014 год

Увяли осенние небеса, набухли мокрыми снегами; порыжели городские скверы, и когда шалый ветер-листодёр трепал вершины берёз и тополей, калин и рябин, жухлые листья, порхали в синеве, словно цветастые птички, скользили по влажно светящимся чугунным решёткам, укрывали тенистые аллеи избяными тропками, сплетёнными из цветастых лоскутов. Летели листья в ущелья городских дворов, и горожане шли, утопая в листве, словно под башмаками таёжный мох; но выходили неусыпные дворники, любовались красотой увядания, ворчали, что ветер намёл листья из соседнего двора, и хватались за мётлы.