Комнатная теплота приятно дохнула в лицо. В доме чисто, мебели немного. Екатерина подошла к зеркалу, что висело в углу над тумбочкой, кокетливо пригладила брови.

— Значит, билеты взял? А картина хоть хорошая?

— Говорят — хорошая! — Он стоял у двери, а она продолжала вострить пальцами брови да приглаживать морщинки на щеках. Потом стала причесываться. На коричневом гребешке осталось несколько русых волос.

— Чего стоишь, как истукан? Проходи, не съем.

Это и требовалось! Он прошел к столу, снял шапку.

— Катя, можно я тоже причешусь?

— Не можно, а нужно, — кокетливо стрельнула она глазами и ушла в другую комнату переодеваться.

Он взял гребень и, прежде чем причесаться, снял с него волоски, сунул в носовой платок.

Она в спальне переодевалась, а он рассматривал переднюю. И вдруг... Нет, этот день был явно удачным. У самого входа из-под пестрой ситцевой занавески, служившей ширмой для верхней одежды, выглядывали темные мысы валенок. Не в них ли была ночная лыжница? — мелькнула догадка.

Екатерина вышла из спальни в пышном платье василькового цвета и черных туфлях на низких каблуках.

— Ты вот так и намерена идти? — спросил Игнатенко. — Ноги отмерзнут. Валенки у тебя есть?

— Есть.

— Вот и надевай. Переобуешься в кинотеатре. Я понесу.

— Ты глянь, какой учтивый! — непритворно удивилась Екатерина.

Замысел удался. В фойе Екатерина сняла валенки и надела туфли. Когда начался сеанс, Игнатенко держал их завернутыми в газету на коленях. Незаметно вырвал из подошв несколько волосин.

Назад шли молча. После теплого кинозала Екатерине стало зябко, и она прижалась к Игнатенко.

— Замерзла я что-то. Пойдем шустрее.

В избе Екатерины горел свет. Значит, дочка уже вернулась. Иван Иванович обрадовался: не придется в дом входить. Так и вышло.

— Ну, будь здоров, симпатяга моя. Когда теперь увидимся?

— Уезжаю я завтра, Катя, — нашелся Игнатенко, чтоб открутиться. — Вскоре после Нового года опять нагряну. Дождешься?

— Спрашиваешь еще, — она чмокнула его в щеку и вошла в избу.

Степан Герасимович выслушал рассказ не перебивая.

— Ну, что ж, неплохо поработал, Три «И»! Главное, вовремя доставил эти сокровища. Завтра убываю в Москву и захвачу их в институт судебной экспертизы для идентификации. До встречи. Потребуешься — связь по ВЧ, как договорились. А за новогодний подарок спасибо!

34

Плата за страх

Муторно было на душе Екатерины Лузгиной. На людях она показно крепилась, а как оставалась одна, такая тоска и страх сдавливали грудь, что хотелось бежать, куда глаза глядят. Сейчас в кино хоть малость отвлеклась. Что за человек этот Иван? Нет, он не такой, как ей попадались шалапуты. Внимательный, не навязчивый. Сердце так и кричало поделиться с ним своей болью.

Екатерина снимала валенки и с материнской лаской глядела через открытую дверь спальни на Олю. В белой сорочке и с распущенными русыми волосами, дочь лежала с книгой. Вот она, повторившаяся ее юность. Не приведи, господь, чтобы и ей такая жизнь досталась...

Сидит Екатерина на стульчике, ковыряет мозоль на ноге, а жизнь, скупая на счастье да радости, еще хуже мозоля покоя не дает.

...Дмитрий был мужем неплохим, да больно мало пожили. Кто знает, как бы сложилась ее жизнь дальше, если б не попался на пути Максим Крайнин? И мужичишка-то так себе: молчун, неприветливый да и собой не видный. А вот же прилипла.

Как начал приходить, так ей — ни слова, а дочке обязательно гостинец принесет. Смотрит на нее долгим взглядом. Видно, больно щипала душу память о семье, истребленной фашистами.

В марте у Екатерины был день рождения. Пришел он вечером, принес крепдешину на платье. Дочке тоже что-то. Прихватил водки. Она накрыла стол. Захмелела быстро. То ли от счастья, что ее не забыли, то ли от его заботливого внимания к дочери.

Он укладывал Олечку спать, а Екатерина глядела на него осоловелыми счастливыми глазами. Кто знает, что с нею случилось: то ли сильно истосковалась по мужику, то ли много выпила, но показался он ей в тот миг не таким уж страховидным, как раньше.

Когда собрался уходить, она сказала с грубоватой прямотой:

— Куда на ночь глядя? Постелю уж...

Встречались не часто. Приходил он всегда затемно, обязательно с гостинцем. Она и в шутку и всерьез намекала, может, поженимся, а он хмуро отмалчивался.

...Разлад начался после его отпуска. С месяц Максим к ней не заявлялся. Потом пришел крепко выпивши.

— Что, соскучился?

— Живое к живому тянет, — ответил.

Под утро, когда Максим протрезвел, она ему сказала:

— Дочь все уже понимает. Хватит в кошки-мышки играть.

Он только сопел. Рано ушел и больше не показывался. Екатерина сама к Дому офицеров пошла. Встретив его, гневно сказала то, что накипело:

— Значит, кровушки напился и в кусты?

— Не в кусты. Ты права. Нечего дочь развращать.

— Что ж ты предлагаешь?

Ответил не сразу:

— Припечет, ко мне приходи. Только после одиннадцати. Людские глаза, сама понимаешь. — И протянул ключи.

Ей бы обидеться, а она взяла. Тянуло к нему. Как-то лежа рядом с ним в темноте и сумрачно глядя в пустой потолок, Екатерина сказала:

— Чудно получается. Живем с тобой, как телка с бугаем. Только телку к бугаю ведут, а я сама бегаю. Неужели нельзя по-людски?

— Значит, нельзя, — буркнул он.

И все же она надеялась. Ждала добрых перемен. А он все больше мрачнел, отдалялся от нее. Особенно стал невыносим в последние месяцы. Ну, гад, думала, завел другую. Каждое лето зарядил мотаться на море. Не приведи господь — узнаю. Порешу!

Прояснение наступило двадцать пятого декабря. Среда была. Максим не работал. Тот злополучный день ей не забыть всю жизнь.

Максим пришел в пивную выпивши. У нее набрался еще больше. Понес ахинею: «Все, Катька! Конец нашему сожительству. Поеду хоть на часок в Энгельс, а потом в Волгу и поминай, как звали». И про солдата, который посуду на днях побил, что-то несуразное... Едва отправила его домой, заявился приятель Максима. Рожа широкая, чисто боров. Выждал, пока зал опустел. Попросил запереть дверь.

— Максим был у тебя. Обратила внимание, в каком он духе?

— Пьяный. Балабонил черт знает что.

— О чем? — сразу насторожился пришелец.

— Ахинею всякую нет. Про Энгельс. Топиться хочет.

«Боров» облегченно вздохнул:

— Вот в том-то и оно, Катя, что про Энгельс.

Он задел струну ее