На узенькой тахте никого не было.

— Сонюшка, ау! — тихонько окликнула Магда.

Ни звука. Зажгла свет. В комнате пусто. У бабушки она, что ли? Непохоже. Там негде и лечь. Ушла куда-нибудь?

Вышла на кухню, тоже зажгла свет. Никого. Вдруг она заметила, что на окне шевелится занавеска. За нею кто-то стоял — большой, высокий.

— Кто там? — крикнула Магда треснувшим, неприятным голосом. — Что вы здесь делаете?

Занавеска заколебалась, половины раздвинулись, и между ними появилось лицо — бледное, черноглазое. Магда не сразу поняла, что это Соня.

— Сонюшка, что с тобой? Почему прячешься?

— Ждала тебя, ждала… — дрожащим голосом ответила Соня.

— А почему такая высокая? Я просто испугалась. Думала, чужой мужчина.

— Влезла на ящик.

— Зачем?

— На ящике не так страшно.

— А почему тебе было страшно? Что-нибудь случилось?

— Он звонил.

«Он» у них с матерью означало одно: отец.

— А ну-ка слезай сейчас же с ящика! — приказала Магда. — Сядем, поговорим.

Соня неохотно выпутывалась из занавески. Вылезла, взглянула на мать, улыбнулась и тут же заплакала.

— Ну, ну, грибной дождичек! — сказала Магда. — Перестань.

— Плакать или улыбаться?

— По твоему выбору. Что-нибудь одно.

— Перестаю плакать, — серьезно сказала Соня.

— Ну, а теперь улыбнись.

Соня улыбнулась медленной своей, восходящей как солнце, улыбкой.

— Теперь садись. Рассказывай, в чем дело.

— К тебе! — потребовала Соня.

Магда взяла ее на колени. До чего же длинна, до чего глупа! Лопатки, бедра… Ноги свесились не в воздух — на пол. Тонкие, смуглые, узкие ноги. Уже на номер больше, чем у матери.

— Ну, рассказывай.

Соня опять захлопала ресницами.

— Нет-нет-нет, — остановила ее Магда, — сама выбрала: без слез.

— Ладно, без слез. В общем, он позвонил. Требовал, чтобы шла к нему жить. Обещал щенка, московскую сторожевую. Я, разумеется, отказалась.

— Говорил нормально?

— Более или менее. В своем репертуаре. Грозился, что отберет меня по суду.

— Ты же понимаешь, глупая, что это невозможно?

— Умом-то я понимаю.

— В чем же тогда дело? Живи умом.

— Я и хотела жить умом. Но он стал про тебя говорить плохие слова. Я повесила трубку. А он опять звонит. Я не подхожу. Звонил-звонил… А я влезла на ящик. Так и не подошла.

— Молодец, правильно сделала. Бабушка не слышала?

— Нет. У нее пасьянс сошелся. Юпитер.

— Да ну? Это — событие.

— Да. Он почти никогда не сходится. Бабушка так разволновалась, что заснула. Она от волнений всегда засыпает. А я не могу.

— Вот видишь, Соня, надо было тебе поехать в лагерь. А то сидишь все лето в городе…

Соня содрогнулась:

— Лучше я все лето простою на ящике.

— Ну, твое дело. Ужинала?

— Нет. Я в такие длинные дни почему-то не хочу есть. Чувствую себя как воздушный шарик. Еще немножко не поем — и улечу.

— Может быть, ты улетишь с ужином внутри?

— Исключено.

— Я тебя понимаю. Тоже не хочу есть. Давай спать ложиться. Ладно?

— Только с одним условием: про иглу.

— Боже мой, Соня! Неужели ты еще не выросла из «иглы»?

— А ты еще не выросла из Пушкина?

Галина Львовна Фабрицкая лето проводила в городе, отпуск решила взять осенью. Вся семья разъехалась: муж в командировке, Гоша где-то в Прибалтике, Маша с мужем в туристском походе. Галина Львовна одиночеством не тяготилась. Когда и отдохнуть хозяйке дома, матери семейства, как не в те редкие периоды, когда никого нет? Готовку она упразднила, обедала на работе. Утром кофе, вечером что придется, а то и совсем ничего. Хорошо!

Моложавая, стройная, энергичная, Галина Львовна была вполне привлекательна. Светлые волосы без седины, без краски. Синие глаза. Упругая, спортивная походка. На улице ее окликали «девушка». Главный инженер большого завода, она была из тех редких женщин, которые созданы для руководящей работы. Подчиненные ее любили и побаивались.

День прошел наполненный, разумный. После работы поиграла в теннис, вернулась домой. Перед тем как лечь, сделала массаж лица, легкими движениями втирая крем и чуть поколачивая щеки и подбородок обратной стороной кисти. Осмотрела себя и осталась довольна. В рассеянном, неверном свете она казалась совсем молодой.

Ночь — уже не самая светлая, а «полубелая», пахнущая цветущей липой и немножечко пылью, — прилегла в сквере за окном.

Галина Львовна постояла, обеими руками разведя занавески, вдыхая запах и свежесть ночи. Хорошо! Но некогда наслаждаться, завтра вставать в половине седьмого, до завода больше часу езды.

Она разделась, легла, с радостью ощутила кожей прохладную свежесть белья и приготовилась отойти ко сну. Уже закопошились в сознании первые сонные видения: внук Митя шел к ней, топая ножками, она протягивала ему навстречу руки, он говорил: «Баба!» До чего же хорош! Это упругое «б» в слове «ба-ба»! Она погружалась в любовь к маленькому ходячему чуду. Погружалась — и погрузилась. И вдруг звонок. Кто-то пришел отбирать Митю…

Это не приснилось, звонок был наяву. Звонил телефон. Галина Львовна зажгла лампу-ночник. Два часа. Телефон надрывался. Уж не с Сашей ли что-нибудь? Нет, на междугородную не похоже. Она босиком подбежала к аппарату, сказала «слушаю». Молчание. Полное молчание, без поскрипываний, шорохов, намекающих, что там, на другом конце провода, кто-то есть…

— Я вас слушаю! — крикнула она. — Говорите, что вам нужно?

Полное молчание. Она повесила трубку. Сняла, послушала. Аппарат в порядке — гудит.

Легла в постель. Смятые простыни уже не казались прохладными. Прерванный сон не шел.

Заснула она уже под утро, и только задремала — опять звонок.

— Слушаю!

Телефон молчал. На этот раз было слышно легкое поскрипывание, как будто по микрофону водили ногтем.

— Слушаю! — повторяла Галина Львовна.

Ни звука.

«Шутник какой-нибудь. Больше не подойду», — решила она, укладываясь в постель. Сон не шел. Разбуженные звонками, одолевали тревоги. О Гоше: уехал один, без жены, как бы опять не попался на удочку! О Маше: мало ли что может случиться в горном походе? И о муже: ни разу не звонил, уж не заболел ли? Нет, вряд ли. Саша не болел уже лет пятнадцать. Впрочем, когда-нибудь надо начать. Все-таки не мальчик…