пуль». Он снова засмеялся. Я пошел к своим заключенным и спросил, что бы им хотелось. Они все были очень молоды и сказали, что очень бы хотели кока-колы, представляете? Бутылку кока-колы. Больше ничего. Я рассказал Меиру, он принес две большущие бутылки и спрятал их в баке для воды. Я распределил ее так, чтобы попробовали все. В тот день сто двадцать заключенных выпили по малюсенькому глотку кока-колы. Они никогда его не забыли, это был один из лучших дней за весь срок. Мы все использовали одну и ту же чашку. Вкуснее пить из стекла, поэтому Герцль, другой охранник, дал нам стеклянный стакан. Каждый заключенный получил по чуть-чуть, чтобы никто не донес.

Я также получил несколько кассет Ибрагима Мухаммада Салеха – Абу Араба – исполнителя маввалов о возвращении беженцев, о свободе политических заключенных. Когда я слушал его стихи, в моей голове происходило что-то вроде революции. Я пел их в тюремной камере, меня было трудно заставить заткнуться, еще я пел несколько старых крестьянских рабочих песен и свадебных баллад. Самая лучшая музыка забывает, что ее исполняют. Это происходит естественно. Спустя какое-то время Абу Араб стало моей кличкой в тюрьме.

В тюрьме на нашей стороне был коллаборационист, помогавший израильтянам. Я был лидером, поэтому меня попросили с ним разобраться. Мне было сложно сдержаться и не пнуть его. Что я и сделал. Я пинал его, пока он лежал на земле. Пинал, пинал и пинал. А когда пинал, спрашивал у себя: «Почему, почему, почему я пинаю этого человека? Я робот, что ли? Неужели я просто хочу повторить все, что израильтяне причинили мне?»

И в тюрьме я стал читать и читать много. Слушать тоже. Я ходил на занятия, расширял кругозор. Ганди. Мирза Гулам Ахмад, он мне не очень понравился. Мартин Лютер Кинг, вот он понравился. В оружии нет мудрости. Настанет тот день. У меня есть мечта. Мубарак Авад. Так много людей. И так я начал думать, что, может быть, они были правы и единственный способ достичь мира, это отказ от насилия и сопротивление.

Меня выпустили в октябре тысяча девятьсот девяносто второго года. Я сразу женился. Из уз тюрьмы в узы брака, кто бы мог подумать. Но если серьезно, это было самое счастливое время в моей жизни. В тысяча девятьсот девяносто четвертом году у нас родился первый ребенок, мы назвали его Арааб. Теперь я стал отцом, на мне лежала ответственность задумываться обо всем по-другому. Не потому, что я стал трусом, а потому, что иногда нужно принести себя в жертву другим способом. Это было время соглашений в Осло, и в воздухе ощущалась надежда на принятие двухгосударственного решения. Когда я видел, как израильские джипы покидали Дженин и дети бросали в них оливковые ветви, я спросил самого себя: «Почему я провел семь лет в тюрьме, когда вот этого можно было достичь иным способом?» Но потом наступил разлад. Политики сказали, что они не в состоянии выполнить условия – создавалось такое впечатление, что они только и умеют, что набивать карманы, арабы они или евреи, они все одинаковые, неважно, по какую сторону баррикад они находятся, и там, и там есть жулики, израильтяне, палестинцы, иорданцы, они знали, что делают. Я был безутешен. Еще один шанс упущен. А потом пошли взрывы – это были главнейшие политические, стратегические и моральные ошибки, которые были когда-либо сделаны во время второй палестинской интифады. Я начал активнее говорить о том, что нам нужно исправляться. Я читал все больше и больше об отказе от насилия и участии в политической жизни. Я начал понимать, что жестокость – это как раз то, что оппоненты вынуждают нас использовать. Они предпочитают жестокость, потому что знают, что с ней делать. Они имеют богатейший опыт взаимодействия с жестокостью. С отказом от насилия сложнее, неважно, от кого исходит инициатива, от израильтян, от палестинцев или от обоих. Они в растерянности.

Не поймите меня неправильно, я не предал свои идеалы. У меня все та же цель, которую я преследовал всегда и всегда буду преследовать до самого того дня, пока не достигну – окончание оккупации Израилем. Понимаете, оккупация затрагивает все стороны твоей жизни, вызывает бессилие и горечь, которые никто за пределами оккупированных территорий понять не сможет. Она лишает тебя завтрашнего дня. Она мешает тебе ходить на рынок, в больницу, на пляж, на море. Я не могу гулять, не могу водить машину, не могу сорвать оливку со своего собственного дерева, которое растет по другую сторону колючей проволоки. Я даже не могу посмотреть на небо. У них там свои собственные самолеты. Им принадлежит воздух над тобой и земля под тобой. Тебе нужно разрешение, чтобы вспахивать свою собственную почву. Тебе выбивают дверь ногой, берут твой дом под свой контроль, кладут ноги на твои стулья. Они поднимают твоего семилетнего ребенка и уносят на допрос. Это невозможно вообразить. Семилетнего. Представьте себя отцом на секунду и то, как вашего семилетнего ребенка поднимают в воздух у вас на глазах. Надевают повязку на глаза. Затягивают стяжки на запястьях. Отводят на военный суд в Офере. Большинство израильтян даже не в курсе, что это происходит. Но не может быть, что они действительно слепы. Они просто не знают, что совершается от их имени. Им не разрешается смотреть. Их газеты, телевизоры просто не рассказывают о таких вещах. Они не могут приехать на Западный берег. Они не знают, как мы живем. Но это происходит каждый день. Каждый божий день. Мы никогда это не признаем. Даже спустя тысячу лет мы это не признаем. В Коране написано: «Посмотри вокруг, разве ты не замечаешь знаки?» Оккупация ставит нас на колени, и мы встаем с колен. Мы непоколебимы. Мы не сдадимся. Даже если меня повесят на собственных венах. Видите ли, наша единственная надежда на безопасность для всех сторон, израильтян, палестинцев, христиан, евреев, мусульман, друзов, бедуинов, неважно, – это закончить оккупацию. Она подтачивает всех изнутри. Но как же нам это осуществить? Я знал еще тогда – и убедился в этом сейчас, – что нужно делать дела по-другому. Я попытался сделать все возможное со своей стороны, чтобы мой сын никогда не попал в израильскую тюрьму, чтобы он никогда не кинул ни один камень в своей жизни. Послушайте, я могу понять камни, камни – не пули, но израильтяне взяли наши камни и превратили в свои, сделали их вообще чем-то иным. Я хотел им сказать: просто уходите отсюда, и нам не придется кидать в вас камни. Но они здесь. Незваные гости. Оставят