– На фронт вы приехали журналистом. Что можно было написать в то трагическое время, когда народ, раскрывая газету, искал ободряющих сообщений, а между тем немцы проходили 50–60 километров в день?

— Я ничего не мог написать, пока не коснулся «точки опоры» — встретил часть, которая не отступала, а дралась. И очень умело. Доказательство этому было налицо: перед линией обороны стояли два десятка подбитых немецких танков. Тут я впервые увидел: немцев действительно бьют. Крепко стоявшей частью командовал полковник Семен Федорович Кутепов. Атмосфера собранности, дисциплины, уверенности и какого-то спокойствия, несмотря на трагизм положения, привела тогда меня в чувство. Я увидел: есть люди, которые остановят немцев. О полке Кутепова и была моя первая корреспонденция в газете.

Вообще же в те дни писать в газету было неимоверно трудно. Некоторое облегчение я лично почувствовал, прочитав речь Сталина 3 июля.

– Вспоминая первые дни войны, об этой речи многие говорят. В чем была ее сила?

— Это было время мучительных размышлений, недоумений, боли — что происходит? Речь ставила все на свое место. Читать ее было тяжело: для всех обнаружился колоссальный разрыв, который существовал между официальными сообщениями и действительной территорией, занятой немцами. И все-таки речь ободряла. Появилась определенность. Была сказана полная правда, ничто не пряталось, ничто не скрывалось.

Мне всегда казалось: перед лицом трудностей именно так надо нам говорить, так мы лучше все понимаем.

В тот день мы увидели: над страной нависла смертельная опасность. Но сказать эту жестокую правду — значит засвидетельствовать свою силу. И это ободряло.

Любопытное совпадение. Как после выяснилось, начальник германского Генерального штаба Гальдер в своем дневнике 3 июля записал: «Не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна». Сталин, как свидетельствует его речь, в этот день, 3 июля, считал, что борьба не на жизнь, а на смерть только начинается.

– Первый немец, которого вы увидели?

— Это был летчик, фельдфебель с подожженного «юнкерса». Все толпились вокруг него с любопытством: пленный в те дни был событием.

Тот «первый немец» был представителем касты гитлеровских мальчишек, храбрых, воспитанных в духе по-своему твердо понимаемого воинского долга и до предела нахальных. Он был ошарашен тем, что его сбили. Этим юнцам внушали, что смерть на войне с русскими — случайность. Позже им стали говорить, что к смерти надо быть готовым. Еще позже, что надо умереть за Германию. Но это все через три года, а тогда молодому фельдфебелю казалось просто невероятным — как это могли его сбить?

Поговорив с пленным, я обнаружил: в целом это убогий, малокультурный парень, ни к чему, кроме войны, его не готовили. Интересно, что, будучи сбитым у Могилева и имея компас, он пошел не на запад, а на восток. Из его объяснений было понятно, что на шестой день войны немцы должны были взять Смоленск. И он, твердо веря в этот план, шел к Смоленску.

– Забежим на три с лишним года вперед. Не припомните ли вы какую-нибудь встречу с «последним немцем»?

— В сорок пятом пленные уже мало интересовали. Если того фельдфебеля-летчика, помню, вели четверо конвоиров, то в конце войны сотню пленных мог вести один автоматчик. Разговоры с немцами, однако, были. Я искал таких разговоров и один хорошо помню. (В Дневнике он помечен: «31 марта 1945 года».)

Моим собеседником был старик — католический священник. Говорили о многом: об истоках фашизма, о средствах, какими Гитлер «обворожил» немцев, о немецком национальном характере, о судьбе Германии.

«Мои прихожане женщины, — сказал священник, — сейчас плачут, много плачут, жалуются: арестовали их мужей, членов фашистской партии. Я жалею их как духовный отец, но при этом меньше сочувствую им, чем мне самому бы хотелось. Поздно плачут. Плакать надо было, когда их мужья вступали в фашистскую партию. Но тогда они не плакали. Они проявляли чрезмерную покорность и дисциплину, которую я, немец, ненавижу в немцах».

Такой вот был разговор. Для меня тогда мучительно важно было понять: что же такое немец? Почему лежала сожженной Смоленщина, почему был Майданек (когда я увидел лагерь, мне показалось: схожу с ума), почему были виселицы и рвы, забитые расстрелянными?

Вздором было считать, что сами немцы потеряли все человеческое. Я обнаружил у них в абсолютной сохранности все нормальные человеческие чувства по отношению к своим, к немцам. Я понял: среди них не больше садистов или прирожденных убийц, чем во всяком другом народе, среди них достаточно добродушных, сентиментальных, мягких людей. Но все это проявлялось только по отношению к своим. Нас же они поставили вне пределов действия человеческих законов. Они смотрели на нас, как смотрят на щенят: «Одного оставим, а этих можно утопить». И это сделал с немцами фашизм. Вот почему война была для всего нашего народа вопросом жизни и смерти. Вот почему в 42-м году я писал:

Тогда эти строчки были очень нужны.

– Вы видели первые недели войны с разных мест, с разных точек. Стратегия немцев в это начальное время? — Стремительное продвижение вперед, не обращая внимания на фланги и тылы. Танковые и моторизованные соединения двигались до полного расходования горючего… Точно так же действовали и мы в конце войны.

– «В сорок первом, захлебываясь кровью, на ходу учились воевать…» Я выписал из Дневника эту фразу и пометил вопрос. Чему нам предстояло научиться (в том числе и у наших противников) и чему мы научились к первой половине войны?

— Многому научились. Научились не ходить в лобовые атаки, а обходить, обтекать противника, брать его в клещи, устраивать ему «котлы». Научились не бояться танков. Научились управлять войсками. Научились проламывать оборону, протыкать ее одним страшным по силе ударом в каком-то одном месте, а проткнув, по профессиональному выражению военных, «быстро сматывать ее направо и налево». Научились дерзости. Научились добывать победу по возможности меньшей кровью. Научились мастерски решать сложные стратегические задачи. Научились четкому взаимодействию всех родов войск — артиллерия теперь двигалась, не отставая от пехоты и расчищая ей дорогу. Все время помогала наземным войскам авиация.

Пожалуй, уместно тут привести и кое-какие цифры. В Дневнике я пишу о геройской 107-й дивизии. В боях под Ельней (1941 год) дивизия уничтожила 28 танков, 65 орудий и минометов и около 750 солдат и офицеров противника. Сама потеряла 4200 убитыми и ранеными. Победа, как видим, досталась немалой кровью.

И вот еще данные о той же 107-й дивизии, сражавшейся в Кенигсберге (1945 год). Заняв 55 кварталов города, дивизия захватывает в плен 15 100 немецких солдат и офицеров, сама потеряв во время штурма всего 186 человек. За этими разительными цифрами как раз и стоит факт: воевать научились.