Человек молчал.

― То, что ты говоришь, ― продолжал Данте, ― называется ложью, ты лжец. Отвратительный и лживый убийца с важным видом, который тебе абсолютно не подходит. Ты никакой не вожак, у тебя нет целей, ты никем не руководишь, ― выпалил поэт с презрением. ― Ты не похож на Короля… Даже на заблуждавшегося Дольчино, хотя ты погряз в крови, подобно ему. Ты не больше чем нищий слуга, который следует чужим указаниям и выполняет преступные задания…

Данте все больше распалялся от собственного негодования. Не отдавая себе отчета, он сделал несколько шагов вперед, к этим грязным железным прутьям, словно обретая уверенность. Несмотря на такое близкое расстояние между ним и узником, пристально и равнодушно смотревшим в глаза поэта, убийца показался уменьшившимся, бессильным. Данте не собирался отступать.

― Ты дважды говорил о ком-то, кто приносит вам вести; кто-то, кто не является членом вашего братства, ― настаивал Данте со страстью. ― Ты думаешь, конечно, о том, что он вытащит тебя отсюда, несчастный безумец… Хотя это только слабая надежда на спасение твоей приговоренной души. Кто стоит за всем этим? Кто вас покрывает? Кто вас поощряет?

Бегин не казался слишком встревоженным.

― Вам и всем остальным лучше думать о своих делах. Вы уже сотворили достаточно бед… ― сказал он, не обращая внимания на вопрос; его слова звучали как предупреждение, что еще больше заинтересовало Данте.

― Будь ты проклят! ― воскликнул поэт. ― Ты труслив и жалок, ты думаешь только о своем таинственном защитнике, который освободит тебя, чтобы ты продолжил свои злодеяния. Ты так безумен, что даже не хочешь признать, что это конец. Ты думаешь, что если из тебя не выбивают признание хлыстом или раскаленным железом, ты сможешь поучаствовать в другом неудачном мятеже.

Но когда ты поймешь свою ошибку и захочешь кричать на все стороны его имя, единственное, что можно будет услышать, ― твои крики из костра.

Бегин никак не реагировал. Его серые глаза были устремлены на Данте. Поэт мог заметить его напряженность и ярость только по пальцам, сжимавшим прутья решетки, таким окоченелым и жалким; кожа на них была гладкой и казалась слившейся с железом. Пальцы были белыми, кроме ногтей, которые выделялись тёмными пятнами. Это были «голубые ногти».

Некоторое время спустя, когда Данте с дрожью вспоминал все эти события, и ему представлялись сцены, похожие на фрески его друга Джотто. В одной из капелл в Ассизе, Риме, Падуе или Флоренции. Фрески, наполненные драматизмом, куски жизни, запечатленные в изображении, где все подчинено общему порядку и каждый персонаж исполняет роль, указанную ему рукой гения, причем этот гений сам один из главных героев. Точно так же выстроенными чужой рукой представлялись Данте происходившие события.

Его разговор с бегином прервался неожиданно: послышались шум и голоса из того зловещего зала. Сильный свет сделал незаметным огонь свечи. Прежде чем уйти, Данте снова посмотрел в лицо преступника. Поэт был уверен, что увидел на его губах удовлетворенную улыбку. К поэту подошли несколько солдат, впереди них Данте увидел старого знакомого. Рывком, который вовсе не был похож на вежливое обращение, двое солдат схватили Данте и оттащили его в сторону. Остальные, гремя связкой ключей, начали открывать дверь этой камеры. Данте заметил направленный на него иронический взгляд их командира, а потому не решился ничего сказать. Открыв дверь, двое солдат быстро зашли внутрь и направились прямиком к бегину, который не казался напуганным или взволнованным. Но выражение его лица резко изменилось, когда он увидел, что за первыми двумя ― которые схватили его крепко и не давали двигаться ― идут еще два стражника. Один из них в руках нес металлический инструмент, нечто, похожее на мышеловку. Узник начал вырываться, хотел сказать что-то, но в его рот засунули другой, еще более странный металлический предмет. Это оказались своего рода щипцы, которые при надавливании насильно раздвигали челюсти. Внутрь засунули крюк, которым подцепили язык преступника. Потом тот, кто управлял этим страшным прибором, начал вращать крюк и с каждым поворотом язык вытягивался наружу все сильнее. Преступник безуспешно старался закрыть рот, при этом его десны разрывались. Непомерно широко раскрытые глаза остановились, в них появились слезы боли. В следующий момент растянутый язык достиг необычной длины, вызвав смех стражников. Прошло несколько секунд, которые показались вечностью, никто не был готов положить конец такому зверству. Наконец смуглый командир нарушил молчание.

― Отрезайте! ― приказал он.

Тогда один из солдат достал блестящий и острый кинжал. Одним ударом он отрубил язык, который словно тряпичный лоскут, остался висеть на крюке. Хотя это казалось невозможным, глаза бегина стали еще огромнее. Глухой крик, подобный рыку, вырвался из его глотки, и кровь начала струиться по его зубам и стекать по подбородку. Потом инструмент вынули, и челюсти закрылись, прервав кровавый поток. Отрезанный язык упал на пол, и один из солдат с силой раздавил его сапогом, словно это была мышь или таракан. Когда они отпустили бегина, он упал на колени ― совсем растерзанный человек.

― Теперь ты так же нем, как и твои друзья, ублюдок, ― заключил командир.

Его люди в ответ расхохотались.

― Что вы наделали? ― произнес Данте, снова обретая голос. ― Почему вы сделали это?

― Таков приказ, ― отрезал командир, не переставая улыбаться. ― Хотя, если хотите, спросите у графа, ― добавил он, иронически перефразируя слова Данте, позволившие ему попасть в тюрьму. После этого, не давая ему времени хоть как-то отреагировать, его заставили повернуться к выходу. ― Вам следует покинуть подземелье.

Теперь, когда столько вопросов осталось без ответа, в камере послышались призывные звуки. Фальшивый бегин, этот фламандский мясник, жестокий соратник брата Дольчино, стоял униженно в собственной крови и умоляюще смотрел на поэта. Данте отвернулся от него, с той же болью и отвращением, с которой в его произведении он покидал осужденные души; решительно идя к выходу из этого ада, он пробормотал чуть слышно: «Да простит тебя Бог…»

Этой ночью гнев сотрясал тело Данте. Он не мог сомкнуть глаз, подавленный своим бессилием. Поэт считал, что всегда поворачивался лицом к человеческому страданию. Он вспоминал страх в глазах узника, когда этот человек увидел приближение палача с его ужасными инструментами, а потом Данте вспомнил пролитые слезы, смешавшиеся с кровью. Это были секунды страшного прозрения, когда преступник понял, что время пришло, а ведь он верил, что сможет вырваться отсюда; теперь было поздно просить кого-то о помощи или сочувствии. Хотя все равно никто бы не помог. Постоянная и страшная пытка людей, которые никогда не смогут заговорить, потому что у них нет языка. Это была жестокость, замаскированная под правосудие, которая делала справедливость в прогнившем и разлагающемся обществе невозможной. И это страшно подействовало на поэта. Он был близок, очень близок к тому, чтобы раскрыть тайну. И неожиданно он почувствовал удовлетворение победителя, знающего ответ на вопрос. Возможно, он мог бы поговорить с Баттифолле этой же ночью: поэта переполнял гнев, выходящий за пределы вежливости и должного уважения. Возможно, граф хотел обратного, то есть чтобы Данте куда-нибудь испарился, словно похлебка на огне.