один сосед зарулит к женщине под каким-нибудь невинным предлогом: сахару одолжить или, наоборот, излишек яблок принести, то другой. Но дальше порога она теперь никого не пускала, хотя раньше двери ее дома были гостеприимно распахнуты для каждого встречного.

И полетели по деревне сплетни, витиеватые, кудрявящиеся подробностями, набирающие обороты. Кто-то говорил: любовника старая завела. Стыдно ей, поди, что на старости лет гормональные страсти ею управляют, вот и прячется. Может быть, даже парня молодого… Маловероятно, но чего только на свете не бывает. Только вот почему его не видно – ни силуэта в окне, ни незримого ощущения мужского присутствия в доме? Запах сигаретного дыма, портки на бельевой веревке, голос – ничего этого не было. Кто-то утверждал – беременна она, живот прячет. Когда женщина на своем велосипеде в магазин спешила, ее теперь провожали десятки пар любопытных глаз, но в итоге все пришли к выводу, что даже похудела она, усохла вся. И нервная стала – поприветствуешь ее, а она в сторону шарахается, как преступница, которую тяготит неприятный секрет. А вот Тамара, соседка ее ближайшая, всем твердила: в доме живет ребенок, малыш новорожденный. По ночам он иногда плачет.

Тема детей была для Тамары, по понятным причинам, болезненной. И хотя соседствовала она с бедной женщиной почти всю жизнь, помнили друг друга молодыми сочными девками, вместе старились, вместе много вёсен встретили, много урожаев собрали, подругами даже считались, только вот однажды не выдержало ее сердце, и поехала она в область, в отделение милиции.

Ей было немного стыдно – в глубине души она чувствовала себя Иудой-предательницей. Но у нее и внутренний адвокат наличествовал, который профессионально перекрикивал тоненький голос совести. Пусть власти разберутся, если ничего противозаконного не происходит, то все оставят соседушку в покое. В милиции неохотно приняли ее заявление, не сразу, пытались домой ее отправить, Тамаре пришлось настаивать.

В то утро, когда у дома женщины припарковался «уазик» милицейский, случилась неприятность – укусил ее младенец. Это было обычное утро, малыш, которого она называла Сереженькой – как-то прижилось это имя, прилипло к нему, срослось, – проснулся немного раньше обычного и сразу ручонками к ней потянулся. Грудь искал. Она никогда к груди его не прикладывала – что толку, давно ведь перезревшая, давно молодость схоронившая, никогда не будет у нее молока. Но Сереженька находился в том блаженном возрасте, когда больше принадлежишь инстинктам, чем разуму, и неведомая сила понимания влекла его к источнику силы, и что-то внутри него точно знало, что находится этот колодец с амритой под байковой ночной рубашкой его спасительницы.

Маленькие ручки были сильными, как у обезьянки, ловкие пальчики нашарили разрез, от этого копошения женщина проснулась и улыбнулась с грустью и умилением. Эх, и почему она не родила еще деток, когда возраст позволял? Только вот на старости лет выпало счастье, да и то неполное. Так и лежала, сонная, не стала малыша останавливать, дала ему возможность первого разочарования. Сереженька грудь ее нашел, уверенно присосался и вдруг сжал челюсти, как черепаха водная – у нее аж цветные фонарики перед глазами заплясали от неожиданной боли.

– Что же ты делаешь?! – закричала она, отстраняя малыша.

По груди тонкой струйкой кровь текла, Сереженька к ней тянулся, его маленькое тело таким мускулистым было, так уверенно продвигалось вперед, женщина с трудом его удерживала. Как будто бы это не младенец человеческий был, а сильное некрупное хищное животное. Укус был небольшим, но кровь не останавливалась, вся ее рубашка ночная за считаные мгновения мокрой и бурой стала. Женщина засуетилась, Сереженьку в кровати оставила, сама к зеркалу помчалась, спирт нашла, зеленку, бинт, попыталась ранку обработать. Стерла кровь – увидела явные следы зубов – маленьких и острых, как у хорька.

Кое-как наложила повязку, которая тут же от крови намокла, вернулась к малышу – вид у него был недовольный, обиженный, но, увидев женщину, он заулыбался и руки к ней потянул. Она даже остановилась как вкопанная посреди комнаты – вдруг не по себе стало, страшно к кроватке приближаться. Как будто бы он действительно мог ей сделать что-то, крошечный такой.

Сереженька увидел, что она не приближается, скуксился, нос наморщил, но вместо того, чтобы заплакать, он вдруг на ручках крошечных подтянулся и вперед, по кровати, пополз. И так ловко у него получалось, как у годовалого – хватается ручками за простыню и вперед подтягивается. Как завороженная наблюдала за этим женщина и спохватилась только, когда Сереженька у самого края оказался. Подлетела и подхватила – упадет же, убьется. Тот тут же к ране потянулся, повязку сорвать хотел. Женщина изловчилась и палец указательный в рот ему просунула – хотела нёбо пощупать. И едва не обрезалась – на нежно-розовых деснах младенца зубки прорезываться начали, да какие – остренькие, кошачьи, крошечные пока совсем. Она на вытянутых руках Сереженьку в кроватку отнесла, всплакнула коротко. Кровь по животу текла, никак не хотела останавливаться.

Не знала она, что делать дальше. И в этот самый момент в дверь ее забарабанили – милиция. «Ну всё, доигралась, – обреченно подумала она. – Отнимут теперь Сереженьку. С другой стороны, может быть, есть у них врачи, которые знают, как с таким странным младенчиком обращаться».

Открыла дверь, и два молодых милиционера, которые были настроены на ложный вызов, попятились – напугала их женщина, такая растрепанная, растерянная, вся ночнушка в крови.

Рассказала она им всё, как есть. Те записывали, лица их были непроницаемыми, она и не заметила, как за ее спиной парни переглядываются и какие-то знаки друг другу подают. На Сереженьку они едва взглянули, и ее покоробило, что один сказал: «Жуткий он у вас какой-то! Чистый упырёныш!»

«Сам ты упырёныш», – подумала она, но решила благоразумно промолчать.

Ее уговорили в город поехать – сказали, что нужны ее показания. Держались вежливо, даже благодарили, что она так сознательно поступила и ребенка от гибели страшной сберегла. Обещали, что ничего страшного не случится и что, возможно, даже получится оформить ее как Сереженькину приемную мать. Успокоили. Собралась наскоро, малыша в одеяльце завернула. Вся деревня провожать ее вышла, все перешептывались, кто-то перекрестился даже, уж больно страшно выглядела соседка. Глаза безумные, исхудала вся, в крови запекшейся, вид такой, словно неделями не ела и света солнечного не видывала, кулек к груди прижимает – кто-то из самых любопытных рискнул поближе подойти, шею вытянул, чтобы ребеночка поближе рассмотреть. И потом еще долго его валерьянкой отпаивали. Рассказал, что дитя-то это – нечеловеческое, личико у него умное и злое, а глаза – как у рыси, голодные и желтые.

Женщину же в город привезли, но вместо того, чтобы пригласить в отделение милиции, высадили у приемного покоя клиники, где ее, растерявшуюся,