Александр сдержался и обратился к Гефестиону:

— Я спросил его, что случилось и смогу ли я помочь. Он ответил, что нет, он все расскажет нам, когда успокоится, и что женская слабость недостойна благородного друга. Поэтому я ушел, оставив его плакать в одиночестве.

В Мьезе зимнее солнце быстро закатывалось за гору, но восточные вершины Халкидики еще сохраняли отблески его света. Вокруг дома темноту рассеивала белизна снега. Время ужина еще не наступило; в большом зале, с его облупившимися розовыми и голубыми фресками, вокруг пылающего в очаге огня сидели все ученики Аристотеля, судача о лошадях, женщинах и друг друге. Александр и Гефестион, устроившись вдвоем на плаще из волчьих шкур, присланном Олимпиадой, сидели ближе к окну, поскольку лампы еще не зажгли. Они читали «Киропедию» Ксенофонта — в это время вторую, после Гомера, любимую книгу Александра.

— «Было видно так же, как струились у нее слезы, — читал Гефестион, — стекая вниз по платью и падая даже на ноги. Тут самый старший из нас сказал: „Успокойся, женщина. Конечно, твой муж — мы об этом слышали — прекрасный и благородный человек. Знай, однако, что тот, кому мы предназначаем тебя теперь, ни красотой, ни умом не хуже его, и могуществом располагает не меньшим. По крайней мере, на наш взгляд, если кто вообще и достоин восхищения, так это — Кир, которому отныне ты будешь принадлежать“. Когда женщина услышала это, она разодрала свое платье и разразилась жалобными воплями. Вместе с ней подняли крик и ее невольницы. Теперь взору явилась большая часть ее лица, стали видны шея и руки. Знай, Кир, что и по моему мнению и по мнению всех других, кто видел ее, не было еще и не рождалось от смертных подобной женщины в Азии. Поэтому непременно приди сам полюбоваться на нее. „Нет, клянусь Зевсом, — сказал Кир, — и не подумаю, если только она такова, какой ты ее описываешь“».[24]— Ребята все время спрашивают меня, — сказал Гефестион, отрываясь от книги, — почему Кассандр не возвращается.

— Я сказал Аристотелю, что он полюбил войну и изменил философии. Не знаю, что он сказал своему отцу. Он не мог вернуться с нами, фракийка сломала ему два ребра. — Он потянул из складок плаща другой свиток. — Вот эту часть я люблю. «Ты должен знать, что полководец и рядовой воин, обладая одинаковой силой, по-разному сделают одно и то же дело. Сознание уважения, оказываемого ему, а также то, что на него обращены взоры всех воинов, значительно облегчают полководцу даже самый тяжелый труд».[25]Как это верно. Эту книгу надо выучить.

— Мог ли настоящий Кир быть таким, как у Ксенофонта?

— Персидские изгнанники признавали, что он был великий воин и благородный царь.

Гефестион заглянул в свиток.

— «Он приучал своих товарищей не плевать, и не сморкаться прилюдно, и не глазеть вслед проходящему мимо…»

— Персы были грубыми варварами в его дни. Они казались мидянам грубыми… как, скажем, Клит показался бы афинянам. Мне нравится, что, когда его повара готовили что-нибудь особенно вкусное, он посылал угощение своим друзьям.

— Пора бы и ужинать. Я умираю от голода.

Александр заботливо подоткнул под Гефестионом край плаща, помня, что ночью тот всегда крепко жмется к нему от холода.

— Надеюсь, Аристотель спустится. Наверху, должно быть, настоящий ледник. Ему необходимо немного поесть.

Вошел раб с ручной лампой и лучиной, чтобы зажечь высокие светильники и большую висячую лампу. Неотесанный юноша-фракиец, он закрыл ставни и теперь робко потянул толстые шерстяные занавеси.

— «Правитель, — читал Александр, — не просто должен быть человеком лучшим, чем те, кем он правит. Он должен научить их подражать ему…»

Послышались шаги на лестнице, — человек помедлил, чтобы разминуться с рабами. Аристотель спустился в по-вечернему уютный зал, словно живой труп. Его глаза запали, под плотно сжатым ртом кожа натянулась, зловеще обозначив жесткий оскал мертвой головы.

Александр откинул плащ, разбрасывая свитки книги, и быстро пересек комнату.

— Идите же к огню. Эй, кто-нибудь, принесите стул. Идите согрейтесь. Пожалуйста, расскажите нам, что случилось? Кто умер?

— Мой друг, Гермий Атарнейский.

Поскольку вопрос требовал точного ответа, он смог произнести нужные слова. Александр окликнул рабов, ждавших за дверью, и велел подать подогретого вина с пряностями. Юноши сгрудились вокруг учителя, как-то вдруг постаревшего. Он сидел, молча уставившись на огонь. Вытянул на мгновение окоченевшие руки, но сразу же убрал их, сложив на коленях, словно и это движение навело его на какую-то ужасную мысль.

— Это был Ментор Родосский, военачальник царя Оха, — выдавил он и снова замолчал.

— Брат Мемнона, покоривший Египет, — объяснил Александр остальным.

— Он хорошо послужил своему хозяину. — Голос тоже стал по-старчески тонким. — Варвары рождаются такими, они не сами доходят до такого низкого состояния. Но эллин, опустившийся до службы у них… Гераклит говорит: «Испорченное хорошее — наихудшее». Он предал саму природу. Он опустился даже ниже своих господ.

Лицо Аристотеля пожелтело; те, кто сидел ближе, чувствовали, как он дрожит. Давая ему время прийти в себя, Александр заметил:

— Мы никогда не любили Мемнона, правда, Птолемей?

— Гермий принес правосудие в подвластные ему земли, улучшил там жизнь. Царь Ох домогался этой страны, и пример Гермия был ему как кость в горле. Какой-то враг, подозреваю, что сам Ментор, привез царю донос, которому тот охотно поверил. Этот же Ментор, под видом дружеского участия, предостерег Гермия от опасности и пригласил его к себе, на совет. Тот поверил и поехал. В собственном городе, хорошо укрепленном, он продержался бы долгое время и мог рассчитывать на помощь… могущественного союзника, с которым заключил ряд соглашений.

Гефестион посмотрел на Александра, но тот был всецело поглощен рассказом.

— Как гость и друг он приехал к Ментору, который отправил его в оковах к Великому царю.

Тут зазвучали гневные восклицания, но быстро смолкли: всем не терпелось узнать, что было дальше.

— Ментор взял его печать и приложил к поддельным приказам, открывшим для его людей все укрепления Атарнеи. Теперь царь Ох владеет и ими, и всеми греками, там жившими. А Гермий…

Из очага с треском вылетела горящая головешка; Гарпал взял кочергу и втолкнул ее назад. Аристотель облизнул губы. Его скрещенные руки не дрогнули, но костяшки пальцев побелели.

— С самого начала его смерть была предрешена, но этого им было недостаточно. Царь Ох хотел прежде выяснить, какие секретные договоры он заключил с другими правителями. И он послал за людьми, испытанными в вещах такого рода, и велел им заставить Гермия говорить. Говорят, его мучили один день и одну ночь.