– Ну что же, мистер Последний-из-рода-Бастардов, – сказал наглец. – Будьте любезны, напомните мне, когда я оскорбил вашу сестру?

– Только что, – ответил я.

– Мой дорогой друг, никакой леди, – он многозначительно произнес это слово, – последние полчаса здесь не было.

Он ухмыльнулся своим угодливым друзьям.

– Вы оскорбили мою сестру и меня, я вызываю вас на бой.

Он сказал:

– Дуэль? – Повернувшись к своим дружкам, он воскликнул: – Меня вызывает на дуэль молодой оборванец в заплатанном сюртуке, от какого отказался бы даже мой лакей!

Он обратился ко мне снова:

– Но, возможно, под словом «бой» вы имеете в виду нечто другое? Собираетесь ли вы снова наскочить на меня в потемках?

Я растерялся и произнес:

– Не знаю, о чем вы.

– Вы уже пытались сделать это на Смитфилд несколько недель тому назад. А потом у моего дома в понедельник вечером. Вы отрицаете, что вас нанял мерзавец Лиддиард?

– Никогда в жизни не слышал такого имени, – сказал я.

Он взглянул на друзей с деланой гримасой недоверия и сказал:

– Не уверен, что мы можем доверять его слову. В конце концов, он сын отца, который оказался казнокрадом, даже до того, как был опозорен и выгнан с работы, которого вышвырнули из церкви за…

Не могу об этом писать.

Я увидел, как опустилась красная пелена, должно быть, я попытался напасть на него, потому что вдруг оказался в руках двоих его приятелей. Они потащили меня к двери, и там стояла Евфимия! Наверное, она вернулась и слышала все, что произошло между нами.

Я скатился с лестницы так позорно, будто пьяница, выброшенный из пивнушки.

Матушка стояла у подножия лестницы в толпе людей, привлеченных шумом, а Евфимия поспешила вниз за мной. Мама хмурилась. Никогда она на меня так не смотрела. Словно я не ее сын. Будто она меня не знает.

Меня потащили к двери и выбросили на улицу.

Когда мы шли обратно в гостиницу, я начал объяснять, что случилось, но Евфимия прервала меня и сказала, что я вел себя постыдно. Она настояла на том, что не поедет со мной в одном экипаже. Я был пьян, и она боялась, что я устрою что-нибудь ужасное. Она сказала, что я могу дойти до дома пешком и, может быть, по дороге протрезвею. Я заметил, что путь займет пять часов, и обратился к маме. К моему удивлению, она настояла на том, что мне с ними вместе нельзя. Дескать, я вел себя скандально и опозорил семью публично.

Я сказал, что видел, как Евфимия шла по лестнице в слезах, и решил, будто Давенант Боргойн ее оскорбил. Евфимия ответила, что я несу чушь, что с лестницы она спустилась быстро и весело, и если у нее блестели глаза, то только от радостного предвкушения танцев и ни от чего другого. Я испортил ее репутацию, выдвинув такие обвинения публично. Она была не в бильярдной, а в соседней комнате для игры в карты и с ним даже не виделась.

Когда я попытался объяснить, что произошло между тем человеком и мной, Евфимия почти закричала:

– Не в силах терпеть твое общество!

Она вдруг пошла торопливым шагом и скрылась в конце темной улицы.

Я поспешил за ней, но мама вцепилась мне в руку и сказала:

– Пусть идет, Ричард. Мы ее найдем в гостинице. И, учитывая, в каком она состоянии, тебе придется идти пешком.

Мы вернулись в «Георгий и Дракон», поднялись в свои комнаты и ждали. Спустя приблизительно минут пятнадцать пришла Евфимия. Она меня полностью игнорировала.

Какое было облегчение, когда ночной портье постучал в дверь и сказал, что экипаж готов. Я их проводил, проследил, как он прогромыхал во двор, но вместо того, чтобы пойти пешком, вернулся в номер и принялся писать эти страницы, которые вклею в дневник, когда вернусь домой.

* * *

Этот низкий мерзавец, при всем его высокомерии и всех его завидных перспективах, он оскорбил честного и достойного человека, стоящего дюжины таких, как он. И я ему отомщу, если даже это будет последним, что я сделаю. Он пожалеет, что вообще повстречался с Шенстоуном. Я заставлю его молить о пощаде, валяясь у моих ног.

[Здесь страница в дневнике оставлена пустой. Прим. ЧП.]

Только что вклеил последние десять страниц в дневник, хотя чуть не выбросил их, поскольку теперь написанное кажется мне диким и почти безумным. Как мало я понимал всего восемь или двенадцать часов тому назад. С тех пор все перевернулось с ног на голову, так что даже не знаю, с чего начать.

После того как мама и Евфимия уехали в дилижансе, я писал еще в течение часа или двух и покинул гостиницу приблизительно в половине восьмого, отправившись домой пешком. Я шел по Маркет-стрит, когда сзади ко мне подъехал экипаж и остановился. Окно приоткрылось, и меня позвал старый мистер Боддингтон. Он очень вежливо спросил, куда я направляюсь в такой час, и предложил подвезти. Но вместо того, чтобы ответить, я спросил:

– Зачем вы выкупили иск моей мамы? Не пытайтесь отрицать. Тобиас все рассказал.

Он удивился, произнес, что такие вещи нельзя обсуждать на улице, и, открыв дверцу, пригласил сесть в экипаж.

Когда я сел рядом, он сказал:

– Иск был безосновательный, его бы никто не купил.

Потом несколькими выразительными словами он объяснил свое заявление. Мне показалось, что мир вокруг начал рушиться, поскольку все, что я знал о маме и ее наследстве, перевернулось вверх дном. О, мама, мама. Бедная матушка, так сильно обманувшая саму себя.

Когда дар речи ко мне вернулся, я произнес:

– Вы купили мамин иск, чтобы она больше не тратилась?

Мистер Боддингтон кивнул и сказал:

– С самого начала я пытался отговорить вашу матушку от подачи иска. Я знал, что дело ее несостоятельно.

Я схватился руками за голову, было слишком стыдно смотреть на него. Наконец я смог вымолвить:

– Мистер Боддингтон, я был с вами несправедлив и приношу извинения.

Он коротко произнес:

– Больше не будем об этом.

Потом воскликнул, что ему пора в Собрание, забрать Тобиаса, поскольку сопровождавший его слуга доложил, что парень сильно перебрал вина.

Тут Боддингтон пристально посмотрел на меня и произнес:

– Я надеялся, что мой мальчик преуспеет в жизни, но в последние несколько лет он связался с дурной компанией. Он лишь на год или два старше вас, не так ли? Полагаете, я жду от него слишком многого? Мог ли я надеяться на большее?

Я сказал, что не знаю. Он был так добр и так несчастен, что мне захотелось сказать ему что-то ободряющее.

Потом Боддингтон сказал: