Кельнерша раздумывает.

– Из посетителей? нет… Постойте: биллиардный маркер, вон тот, что играет там со студентом в карамболь – видите? Вон тот, с крючковатым носом, старик – он здесь всегда жил и все вам расскажет. Позвать его, когда он кончит?

Я смотрю туда, куда указывает кельнерша.

Длинный, седой старик стоит, прислонившись к зеркалу, и натирает мелом свой кий. Потертое, но исключительно благородное лицо. Кого он мне напоминает?

– Барышня, как зовут маркера?

Кельнерша стоит, опершись локтем о стол, лижет языком карандаш, бесконечное множество раз торопливо пишет свое имя на мраморной доске и каждый раз быстро стирает его мокрым пальцем. Одновременно она бросает мне более или менее пылкие, страстные взгляды, – как случится. При этом она, разумеется, приподымает брови, потому что это придает таинственность взгляду.

Барышня, как зовут маркера? – повторяю я свой вопрос. Я вижу по ней, что она охотнее услышала бы вопрос другого рода: почему на вас не один только фрак? или что-нибудь подобное, но я не спрашиваю этого, голова моя слишком полна моих мечтаний.

– Как там его зовут, – говорит она с надутым лицом. – Ферри его зовут. Ферри Атенштедт.

(Ах, так? Ферри Атенштедт!.. Гм, – еще один старый знакомый).

– Расскажите мне все, что вы знаете о нем, барышня, – говорю я ей с лаской в голосе и тут же чувствую потребность подкрепить себя коньяком. – Вы так мило разговариваете. (Я сам себе противен).

Она с таинственным видом наклоняется ко мне так близко, что ее волосы щекочут мне лицо, и шепчет:

– Этот Ферри был когда-то тертым калачом. Он как будто из старого дворянского рода, а, может быть, это только говорят о нем, потому что он не носит бороды… и будто бы был очень богат. Одна рыжая еврейка, которая чуть не с детства была «такой» – (она снова быстро написала несколько раз свое имя), – совершенно высосала его – в отношении денег, разумею я. Ну, а когда у него больше не было денег, она бросила его и вышла замуж за одну важную особу: за… (она прошептала мне в ухо какое-то имя, которого я не расслышал). – Важная особа, разумеется, должна была лишиться всех титулов и зваться просто: фон Деммерих. Ну, вот! А того обстоятельства, что она была когда-то «такой» – он поправить уже не мог. Я всегда говорю…

– Франц! Получай! – кричит кто-то с эстрады.

Я оглядываю залу и слышу вдруг тихое металлическое жужжание, – точно жужжание сверчка – позади себя.

Я с любопытством оборачиваюсь. Не верю своим глазам.

Обернувшись лицом к стене, с маленьким, как папиросная коробочка, музыкальным ящиком в дрожащих пальцах скелета, дряхлый, как Мафусаил, сидит слепой старик Нафталий Шафранек в углу и вертит маленькую ручку.

Я подхожу к нему.

Шепотом, неуверенно поет он про себя:

«Фрау Пик, Фрау Гок О красных, синих звездах Болтали меж собой».

– Вы не знаете, как зовут этого старика? – спросил я проходившего мимо кельнера.

– Нет, господин, никто не знает ни его, ни его имени. Он сам забыл его. Он совершенно одинокий. Ему, изволите знать, 110 лет. Он каждый вечер получает у нас бесплатный кофе.

Я наклоняюсь над стариком, шепчу ему на ухо: «Шафранек!»

Как молния его пронизывает это слово. Он бормочет что-то проводя рукою по лбу.

– Вы понимаете меня, господин Шафранек?

Он кивает головой.

– Так слушайте же хорошенько! Я у вас спрошу кое-что о прошлом. Если вы мне на все как следует ответите, вы получите гульден: вот, я кладу его на стол.

– Гульден, – повторяет старик и немедленно начинает неистово вертеть ручку своего гудящего музыкального ящика.

Я крепко сжимаю ему руку.

– Подумайте, как следует! Не знали ли вы тридцать три года тому назад одного резчика камей, по фамилии Пернат?

– Гадрболец! Портной! – задыхаясь, лепечет он, и по всему лицу его расплывается улыбка; он думает, что я рассказал ему замечательный анекдот.

– Нет, не Гардболец… Пернат!

– Перелес?! – он в полном восторге.

– Нет, не Перелес… Пер-нат.

– Пашелес?! – он стонет от радости.

В отчаянии отказываюсь от дальнейших попыток.

– Вы просили меня, милостивый государь? – передо мной стоит маркер Ферри Атенштедт и холодно кланяется.

– Да. Совершенно верно. Мы сыграем тем временем партию на биллиарде.

– На деньги? Я даю вам 90 на 100 вперед.

– Отлично: на гульден. Начните вы, маркер.

Его светлость берет кий, нацеливается, ударяет, на лице его появляется выражение досады. Я знаю эти штуки: он дает мне вперед 99 очков, а затем кончает партию одним ходом.

Мне все становится интереснее и интереснее. Я иду прямо к цели:

– Припомните, господин маркер: не знали ли вы, много лет тому назад, примерно в те годы, когда обвалился каменный мост, в еврейском городе некоего Атанасиуса Перната?

Человек в белой, с розовыми полосками, полотняной тужурке, с косыми глазами и маленькими золотыми серьгами, сидящий на скамье у стены и читающий газету, вздрагивает, пристально смотрит на меня и крестится.

– Пернат? Пернат? – повторяет маркер и напряженно думает. – Пернат? Он был высокий, худой? Русые волосы, коротко остриженная острая бородка?

– Да, совершенно верно.

– Лет сорок ему было тогда. Он был похож на… – Его светлость вдруг взглядывает на меня удивленно… Вы не его родственник?

Косоглазый крестится.

– Родственник! Даже смешно. Нет. Я только интересуюсь им. Знаете вы еще что-нибудь о нем? – спокойно говорю я, но чувствую, что сердце мне сжимает ледяной холод.

Ферри Атенштедт снова задумывается.

– Если не ошибаюсь, его тогда считали помешанным. Однажды он заявил, что его зовут… подождите, подождите – да: Ляпондер! А затем как-то он стал выдавать себя за некоего… Харусека.

– Ничего подобного! – вмешивается косоглазый. – Харусек действительно существовал. Мой отец получил от него в наследство не одну тысячу флоринов.

– Кто это? – спросил я вполголоса у маркера.

– Это перевозчик, а зовут его Чамрда… А что касается Перната, то мне помнится, что он впоследствии женился на очень красивой смуглой еврейке.

«Мириам!» – говорю я про себя и так волнуюсь, что руки у меня дрожат, и я не могу больше играть.

Перевозчик крестится.

– Да что это с вами такое сегодня, господин Чамрда? – с удивлением спрашивает маркер.

– Этого Перната никогда не было, – вскрикивает косоглазый, – Я не верю.