под руку спекулянту. Есть возможность для маневра, тем более, он пока на распространении эротических материалов среди школьников плотно работает, насчет целевой реализации книг еще ничего не придумал.

Потом я сажусь напротив отца и слушаю его:

— Сын, мне кажется неправильной твоя идея уехать в Ленинград. Ты еще такой юный и неопытный, — ну и все в таком духе.

То, что именно я, наоборот, очень такой опытный, пока не стоит доводить до отца, не понятно, как он отнесется к тому, что в теле сына засел взрослый мужик, непонятно как туда забравшийся.

Да и опытный я, откровенно говоря, для своего времени больше, про жизнь в эти годы серьезно позабыл, тем более, доучился в комфортной атмосфере небольшого города до десятого класса, после чего так же легко перешел на государственное содержание в закрытую военную структуру.

Да, жизнь на улицах большого города для меня в новинку теперь окажется.

И, конечно, в ПТУ придется ставить себя пожестче, чем в той же военной системе. Там то курсанты и люди гораздо более приличные по жизни, особенно доминировать над кем-то не принято. А вот в общаге профессионально-технического училища или в нем самом все не так мягко окажется, впрочем, я готов к такому.

Приятель из Пушкинского строительного рассказывал, что у них за колбасу на КМБ поначалу дрались, у нас такое точно бы не прокатило. Все-таки уровень самосознания повыше будет, такие колбасные разборки только привлекут к тебе общее презрение.

Попался у нас как-то на воровстве из-за укладок парень из соседнего взвода. Впрочем, давно за ним это подозревали, однако, поймали с поличным только на третьем курсе. Сразу же отчислили из системы, хотя, он тоже был спортсменом, целый мастер спорта международного класса по подводному плаванию.

Постоянно первые места на всех соревнованиях занимал для училища.

Он еще потом попробовал восстановиться в училище и доучиться, начальство решило бывшую роту спросить, что мы думает о таком варианте. Мнение оказалось единогласное — воровство не прощается никогда, с такими товарищами офицерам не по пути.

Так что, посмотрю, как с этим делом в ПТУ окажется.

Однако, пора ответить отцу на его слова, раз уж его совсем не убедили мои рассказы о смерти Брежнева и недолгом правлении остальных. Это все начнет реализовываться только в ноябре, а сейчас еще начало марта, поэтому требуется что-то более близкое по временному промежутку.

Придется доставать что-то из семейных секретов и рассказывать отцу, что я такие сны увидел недавно. Наши разговоры с ним до этих времен я давно позабыл, да и не рассказывал мне отец ничего из того, что я знаю теперь.

Ничего про историю семьи, ее украинской ветви, где немало такого трагичного случилось по жизни.

— А давай, отец, я расскажу тебе еще один сон, а ты сам сможешь оценить, насколько сны мне показывают правду.

— Давай. Расскажи. Потом я тебе расскажу, как у тебя жизнь после ПТУ пойдет, — не сдается отец, однако, он не подозревает, что я сейчас выложу ему самому.

— Приснился мне сон, как вы с дедом Романом провожаете тебя на поезд в Ленинград, времени еще несколько часов до его отправления, вы на станции Ржевусской взяли бутылочку и закуску в буфете на вокзале.

Отец смотрит на меня с немалым удивлением, и я продолжаю рассказ:

— Вот тогда дед тебе и расскажет, как он избежал лагерей после войны.

— Почему, будучи сыном расстрелянного врага народа, попав в окружение под Киевом, когда он смог добраться до своей деревни и семьи живым, прожив в оккупации почти три года, был снова призван нашими в армию зимой сорок четвертого года, однако, умудрился контуженным еще и в плен попасть к немцам, почему он не был отправлен в лагеря? При том, что работал он у фермера в Шварцвальде и освободили его американцы, когда из двухсот человек в СССР захотели вернуться только пятеро, по его рассказу.

— Почему его не осудили, хотя, обычно хватало для приговора только одного плена? А у него и ЧСВН, и окружение, и два с половиной года оккупации, потом в плен попал, да еще американцы освободили?

— Не знаешь о таком? — интересуюсь я у отца, но, он удивленно молчит.

Похоже, поражен в самое сердце моим рассказом и даже не знает, как реагировать на такие тайны семьи, которые оказались в открытом доступе теперь.

Людей, чье детство пришлось на правление товарища Сталина, на кривой козе не объедешь и тайны из груди не вырвешь, даже на смертном одре, как у моего отца.

Тем более, его родного деда расстреляли в Умани в тридцать седьмом году, по доносу, возможно, спасающих свои жизнь бригадира и председателя колхоза. Дед работал простым конюхом по профессии, правда, поляком по происхождению, а заявление на него написали украинец с евреем.

Когда на Украине открыли архивы КГБ, дед не поленился и съездил в Киев, где получил возможность ознакомиться с делом своего отца и точно узнал, кто же из односельчан написал донос.

Не знаю, пришла ли тогда жесткая разнарядка на поиск врагов народа или то, что одна из лошадей случайно сломала ногу в ничем не огороженной яме послужило поводом доноса, но, такова историческая правда. Самих доносчиков к тому времени в селе уже не проживало, как и их потомков, так что мстить оказалось некому. Но, прокатившаяся волна поджогов и даже убийств заставила новые киевские власти быстро прикрыть свободный доступ к архивам, насколько я слышал от отца.

Все свои знания я выкладываю отцу под видом приснившихся мне в одну из ночей, все из них, которые он сам расскажет мне через примерно тридцать пять лет, которые сейчас и сам еще полностью не знает.

— Так почему же деда Романа не посадили, когда он вернулся из Германии? — только один вопрос задает мне отец.

Похоже, что теперь он поверил в вещую силу моих сновидений сразу и окончательно, что мне и требуется.

— Собирались, только и у него нашелся свой аргумент. Он достал из обмотки на ноге сохраненный в плену комсомольский билет, ну то, что от него осталось. Поэтому обвинение сняли.

Отец, похоже, встревожен тем, что я знаю столько всякого из истории семьи. Сам то он мне рассказал про расстрелянного деда только через тридцать лет после крушения социализма, а сейчас просто не понимает, откуда у меня такая опасная информация взялась.

Придется ему поверить в мои вещие сны, деваться некуда.

Поэтому он пока перестает меня уговаривать остаться в школе и уходит обдумать мой рассказ.

Я же даю