Прискакал отряд конногвардейцев, нескольких бунтовщиков (главным образом из «простых») похватали и отвели в тюрьму Ньюгейт – что для дальнейшего развития событий имело самые печальные последствия. Остальные бунтовщики разбежались, но к вечеру собрались вновь и уже без всякого Гордона во главе стали протестовать на свой манер. Напали на единственную в Лондоне католическую церковь – собственно, не церковь (кто бы разрешал английским католикам заводить их в Лондоне?), а маленькую капеллу, частную собственность посла Сардинского королевства, католика, как все итальянцы. Понятие экстерриториальности посольств и принадлежавших им зданий уже тогда вошло в юридическою практику – но погромщики наверняка и слова-то такого не знали. Современник и очевидец: «Посол Сардинии просил отребье не предавать огню икону Спасителя и великолепный орган, суля за икону пятьсот гиней, а за орган тысячу. Но эти люди ответили, что охотно сожгли бы и его самого, если бы удалось до него добраться, и собственноручно уничтожили как то, так и другое».

Поневоле приходится признать, что этой чернью и в самом деле руководили идейные мотивы: очень уж легко «отребье» отказалось от полутора тысяч гиней, суммы для них фантастической.

Вот только потом на улицы хлынули толпы обитателей обширных лондонских трущоб, уже никакими идеями не озабоченных. Ими двигали «нужда, невежество, злое озорство, надежда на добычу». Вероятнее всего, главным образом последнее…

Сохранилось письмо испанца Игнасио Санчо знакомому на родину – очевидца последующих событий, случайно оказавшегося в самой гуще беспорядков.

«Находясь в гуще жесточайших и нелепейших беспорядков, я принимаюсь сейчас за весьма несовершенное описание дел, творимых безумнейшими из безумцев, что когда-либо отравляли собою безумнейшие времена… В настоящую минуту по меньшей мере сотня тысяч неимущего, несчастного, оборванного люда, возрастом от двенадцати лет до шестидесяти, с голубыми кокардами на шляпах, сопровождаемого вполовину меньшим числом женщин и детей, разгуливает и по улицам, и на мосту, и в парке, готового пуститься на любые бесчинства… Я был принужден укрыться: вопли толпы, ужасающее бряцанье оружия, топот несметного, быстро движущегося людского скопища погнали меня к моей двери, в то время как торговцы по всей улице закрывали лавки…»

Бесчинства начались очень быстро: толпа начала громить, грабить и жечь дома в католическом районе, и с особенным удовольствием – грабить принадлежащие католикам лавки. Лондонский муниципалитет категорически отказывался вызвать войска, собрать городское ополчение или каким-то другим способом прекратить беспорядки. Есть версия: там заправляли крупные купцы, для которых торговцы-католики были конкурентами, и теперь представилась великолепная возможность чужими руками с конкурентами покончить. Примерно так обстояло, когда мятежники Тайлера заняли Лондон, и под шумок заправилы цехов натравили толпу на конкурентов, фламандцев и испанцев.

Некоторые полагают, что тут была и политика: власть имущие хотели «выпустить пар», католическим погромом дав выход накопившейся у обитателей трущоб злобе. Если так, господа олдермены показали себя совершеннейшими идиотами, вслед за Гордоном забыв о законах развития мятежей. Католиков в Лондоне было не так уж много – а толпа вошла во вкус. Теперь уже начали громить и грабить лавки стопроцентных протестантов, хотя они и поторопились написать на дверях мелом: «Долой папистов!» Где в это время был Гордон, неизвестно. Вероятнее всего, где-то отсиживался, сообразив, что обращаться с любыми речами к толпе погромщиков и грабителей бесполезно – чего доброго, пришибут в два счета…

Парламент тем временем, несмотря на беспорядки, все же принял «закон Сэвилла». Узнав об этом, погромщики хлынули к дому одного из главных инициаторов этого – лорда Мэнсфилда, занимавшего пост Главного Судьи (очень высокая должность в судебной системе, ее полное название гораздо длиннее: «Лорд Главный Судья Англии – председатель Суда Королевской Скамьи и заместитель председателя Высшего суда»).

Лорд и леди Мэнсфилд успели спастись бегством через черный ход. Ворвавшиеся погромщики переломали все в доме, а потом его подожгли. Погибли не только дорогая мебель, серебро и драгоценности, – великолепная картинная галерея, коллекция рукописей, которую современные историки считают редчайшей такой частной коллекцией в мире, и, наконец – уникальная большая библиотека книг по юриспруденции с заметками судьи почти на каждой странице каждой книги – итог многолетних трудов.

Только когда дом уже полыхал вовсю, прибыл член магистрата с солдатами. И прочитал перед бушующей толпой Закон о мятеже. Закон этот – вещь серьезная. По нему считались мятежниками все, кто «собравшись числом более двенадцати человек с целью учинить беспорядки, отказываются разойтись в течение часа после того, как этого потребуют мировой судья, шериф, помощник шерифа или мэр». В случае неповиновения солдаты, вообще любые силовики имели право стрелять на поражение.

Толпа разойтись и не подумала. Солдаты стали стрелять. Шесть мужчин и одна женщина были убиты на месте. Тогда только толпа разбежалась – но, едва солдаты ушли, вновь сомкнулась, соединилась с другой и двинулась к загородному дому Мэнсфилда, однако их рассеял кавалерийский отряд.

Войск в городе все же было очень мало, и беспорядки продолжались. Орудовало множество банд, каждая со своим моментально объявившимся предводителем. Загорелся дом судьи Джона Филдинга, брата известного писателя Генри Филдинга, как раз и отправившего в Ньюгейт захваченных в здании парламента бунтовщиков. (Между прочим, интересный был человек – в девятнадцать лет ослеп почти полностью, но много лет проработал судьей, главным образом по уголовным делам. О нем говорили, что он помнит по голосам чуть ли не три тысячи преступников.)

Вслед за тем заполыхали дома двух других судей. Толпа выломала ворота тюрьмы Ньюгейт и освободила не только тех, кто вламывался в парламент, а вообще всех заключенных. Через два часа в Лондоне разгорелось уже тридцать шесть больших пожаров, причем в первую очередь вспыхнули тюрьмы – Боро, Флитская, Брайдуэлская, тюрьма Суда Королевской Скамьи.

(Столь целеустремленная атака на тюрьмы и дома судей заставляет всерьез подозревать, что действовали уголовники. Нечто подобное произошло в России во время Февральской революции: буквально одним из первых сгорело здание Охранного отделения с его обширнейшей картотекой секретной агентуры. А ведь помещалось оно в доме без вывески, без городового у входа, и подавляющее большинство горожан просто-напросто понятия не имело, что это за дом такой. И тем не менее очень быстро нагрянула немаленькая толпа «революционного народа», в первую очередь озаботившегося скрупулезным сожжением картотек. Из кого она состояла, двух мнений быть не может…) «Идейность» некоторых бунтующих толп выглядит весьма сомнительно. Достаточно вспомнить, как обстояло дело на углу улиц Феттерлейн и Холборн. Там с давних пор располагался огромный винный подвал «Черный лебедь», звавшийся раньше «Лебедь в заливе». Кто-то заорал во всю глотку: «Да ведь хозяин – проклятый католик!»

Хозяин был прилежным англиканцем, но какое это имеет значение, если у него в подвалах столько спиртного? И понеслось… «По всем канавам, да и в каждой трещине и выбоине текли потоки жалящего, как огонь, спирта. Запруженные стараниями бунтовщиков потоки эти затопили мостовую и тротуар и образовали большое озеро, куда десятками замертво падали люди… одни, припав губами к краю лужи, пили, не поднимая головы, пока не испускали дух, другие, наглотавшись огненной влаги, вскакивали и начинали плясать не то в исступлении торжества, не то в предсмертной муке удушья, потом падали и погружались в ту жидкость, что убила их». Некоторые, выскочив из подвала в горящей одежде, чтобы потушить огонь, кидались в глубокие лужи спирта, принимая его за воду, – и «сами превращены были в пепел тем пожаром, который они зажгли, и прах их усеял улицы Лондона».