Так вот, двое детишек. Меня очень удивила дисциплинированность этих мальчиков шести и семи лет, Ива и Фабриса (помимо собачьей клички я узнал только имена детей), маленьких страдальцев с вечно распахнутыми глазами, признаком мучительного, всепоглощающего страха и полной растерянности: ведь, должно быть, очень непросто осознавать, что какой-то людоед хочет убить и съесть их, как в страшной сказке. А Ахилл, словно познав непостижимые тайны сказочной действительности, все время прислушивался к каждому звуку, был молчалив и всякий раз, когда я поднимался на чердак, чтобы принести им еды и вынести ведро, ни на мгновение не выпускал меня из виду. При этом, хотя было заметно, что пес все время настороже, он ни разу не залаял и даже не заскулил. Он знал, что я свой. Интересно, в состоянии ли собака понять, что некоторые люди опаснее диких зверей и что она должна защищать своих? Во всяком случае, Ахилл, похоже, очень хорошо знал, что от его молчания зависит жизнь детишек. Уже на вторую ночь мы с Ахиллом очень подружились. Пока семейство спало, мы обходили все уголки школы, высовывали носы в окно и доверяли друг другу самые сокровенные тайны. Я рассказывал ему о тебе, а он вилял хвостом. Я сказал, что у тебя еще нет имени, и он завилял хвостом с еще большим энтузиазмом, словно ему-то как раз известно твое имя… И еще он лизнул мне руку и лицо, будто говоря я тебя понимаю. После нескольких дней напряженного ожидания новый проводник, суровый и молчаливый, как и все остальные, повел их через Поблу в Барселону, а оттуда – в Португалию; последний отрезок пути не требовал таких больших физических затрат, как предыдущие, но тоже был очень опасным. Перед тем как группа уже почти растворилась в ночной тьме, Ахилл бросил на меня взгляд, который я помню до сих пор. А Фабрис с Ивом молча меня поцеловали. Их отец, глядя на меня своим неизбывно печальным взглядом, хотел на прощание в благодарность за помощь подарить мне часы. Вот горемыка! Главное вознаграждение для меня, милая моя доченька, – это гордость, которую я испытываю от осознания того, что внес свою лепту в спасение целого семейства. Я попробую набросать портрет этого чудесного пса, чтобы ты представила его себе, когда будешь читать мое послание. Я люблю тебя, доченька. Скажи своей маме, что ее я тоже люблю. И как же мне хочется, чтобы все это поскорее закончилось и я смог приехать к тебе, встать перед тобой на колени и рассказать, как все было на самом деле! И на тот случай, если этому не суждено случиться, я оставляю здесь эти тетради, самое длинное письмо, какое тебе когда-либо…

Тина с удивлением смотрела на незаконченную фразу. Как всякий скрупулезный исследователь, она тщательно набрала на компьютере самое длинное письмо, какое тебе когда-либо… и почувствовала, как ею овладевает нестерпимая усталость. Распечатывая набранные фрагменты, она попыталась представить себе Розу, о которой в письме почти не упоминалось, женщину, имевшую смелость взбунтоваться. У нее не было ее фотографий; единственным, что могло воссоздать ее образ, были наброски ее лица без глаз и губ в конце тетради, а также глубокое презрение, сквозившее в скупой записке, в которой она извещала своего мужа о том, что он больше ей не муж и что он никогда не увидит свою дочь. Она попыталась представить себе форму и тон сего презрения и сравнить его с тем, что в данный момент испытывала по отношению к Жорди.

– Юрий Андреевич, ну-ка, брысь отсюда, не будь таким надоедой.

Последняя страница с четко пропечатанным на лазерном принтере текстом гласила на тот случай, если этому не суждено случиться, я оставляю здесь эти тетради, самое длинное письмо, какое тебе когда-либо…

Тина не могла знать, что, когда Досточтимый мученик Ориол Фонтельес поздним вечером, сидя в одиночестве за учительским столом, писал эти строки, внезапно распахнулась дверь и в класс ворвался тип с кудрявыми волосами, которому даже в голову не пришло спросить разрешения у хозяина, что, впрочем, в полной мере соответствовало установкам его начальников из Фаланги, именно таким образом завоевывавших место под солнцем, которое, как они полагали, принадлежало им по Божьему велению. Вы должны немедленно явиться в мэрию, заявил он от имени алькальда. Ориол спрятал свою тетрадь среди ученических тетрадок, подумав при этом, что весьма неблагоразумно подвергать опасности свою жизнь и жизнь маки, оставляя свое послание практически на виду у врага.

Приказ есть приказ, и Ориолу пришлось надеть куртку, закрыть школу и идти в мэрию, так и не спрятав тетрадь за доской, и все это под насмешливым взглядом фалангиста с кудрявыми волосами. Вот и все, сейчас он скажет мы уже десять дней занимаемся расследованием и пришли к выводу, что это ты, сукин сын, тогда промахнулся.

– Мы уже десять дней расследуем одно дело, – сказал ему алькальд, едва Ориол переступил порог его кабинета. Учитель ничего не ответил, но сердце у него ушло в пятки. Валенти указал на мольберт, который стоял в углу, покрытый простыней с пятнами краски. – Сегодня у меня выдалась свободная минутка, – добавил он, даже не спросив, удобно ли Ориолу и хочет ли он стоять у мольберта.

Это был первый сеанс после неудавшегося покушения. Он впервые остался наедине с Валенти после того памятного дня, когда Букетик ошарашенно смотрела ему в глаза, а он целился в затылок алькальда Торены, – так, по крайней мере, ему казалось. Валенти Тарга дисциплинированно принял правильную позу, в то время как Ориол нервничал так сильно, что у него никак не получалось подобрать краску в тон красного дерева стола.

– Что за дело? – услышал он свой голос. – Что вы расследуете?

– Да так, ничего особенного, – ответил Валенти. Потом, даже не спросив, не возражает ли художник, свернул папиросу. – Тебе знаком некий Элиот?

– Нет. Выньте папиросу изо рта.

Валенти сделал затяжку и послушно положил папиросу в пепельницу. Гипнотический столбик дыма, извиваясь, вознесся к тайнам темного кабинетного потолка.

– А ты ведь любопытный, разве нет?

– Я?

Ему пришлось сделать глубокий вдох, потому что сердце готово было выпрыгнуть из груди, разбиться о холст и безнадежно испачкать его. Они ничего не знают. Это невероятно, но, похоже, они не знают, что это был я. Он десять дней живет как на пороховой бочке, но мало этого, он теперь выступает в роли связного маки, следуя их строгому указанию никуда не бежать, поскольку Валенти и его люди, по мнению маки, ничего не знают. И похоже, это правда: они ни о чем не догадываются. Лейтенант Марко был прав.

Ему все же удалось изобразить на холсте часть стола, переднюю часть; руке постепенно возвращалась привычная твердость, мазки становились более уверенными. Немного успокоившись, он сменил кисть и занялся бровями. Густые и пышные, с небольшими седыми вкраплениями, практически сросшиеся одна с другой.

– Хочешь, поведаю тебе один секрет?

Тут уж сердце Ориола не выдержало: выскочило из груди и отпечаталось на еще сыром холсте.

– Не шевелитесь, – сказал он, чтобы скрыть изъяны на картине.

– Я знаю одну вещь, о которой командованию ничего не известно.

Валенти Тарга чувствовал себя счастливым, когда выступал в качестве носителя новой информации. Это была власть в самом чистом виде, информация против незнания, правда против хаоса. Вопреки предупреждению художника, он взял из пепельницы недокуренную папиросу и, зажав ее между пальцами, указал на Ориола: