нашей батарее сейчас досталось – зенитный огонь кажется каким-то неубедительным, что ли. Наши снаряды взрываются не так близко к цели, интервалы между залпами неравномерные. Г-г-гах! Фрицы поворачивают и ложатся на обратный курс.

– Стой! Прекратить огонь!

Кажется, слух постепенно возвращается.

– Все целы?

Сам себя едва слышу, но до остальных дошло.

– А-а… …га. А-а-а.

Все понятно. А орудие? На стволе пара мелких царапин и одна покрупнее, накатник и тормоз отката целы, осколки прошли выше. Нас спас высокий бруствер, принявший основную массу осколков на себя. А что творится за пределами нашего окопа? Из восьми сброшенных бомб на позицию батареи попали три, перебили оба кабеля, идущих от ПУАЗО к орудиям первого взвода, оглушили расчеты, но никого не убили, даже не ранили. А вот пушечная очередь одного из «мессеров» прошлась точно по позиции первого орудия первого взвода, того самого, что позавчера сбило такой же «мессершмитт». Сегодня повезло немцам. Народ понемногу стягивается туда, идем и мы.

На дне орудийного окопа лежит заряжающий. Его прикрыли какой-то тряпкой, уже успевшей пропитаться кровью, судя по всему, у него просто нет головы. Четвертому номеру двадцатимиллиметровый снаряд оторвал руку вместе с частью плечевого сустава. Перевязать такую рану невозможно, и девушка истекла кровью еще до того, как батарея прекратила вести огонь. Бросается в глаза восковая бледность лица, кажется, что за считаные минуты молоденькая девчонка превратилась в старуху. Здоровенный ботинок слетел с одной ноги, и босая ступня кажется такой беззащитно маленькой на фоне второго бота. Повозка и станок орудия залиты кровью. Невольно вспоминается другая пушка, залитая кровью, промерзший окоп и развороченная осколком спина с торчащими из раны ребрами и пузырем легкого. От этого меня начинает мутить, и я поспешно ухожу.

Вернувшись к своему орудию, начинаю собирать еще горячие гильзы, разбросанные на дне окопа. Надо же хоть чем-то заняться, чтобы не думать об убитых. Когда я почти закончил, возвращаются остальные. Некоторое время сидим молча, каждый сам переживает первые потери.

– С сегодняшнего дня по тревоге надеваем каски. Понятно?

– …му?

– По кочану! Увижу кого-нибудь без каски – гвоздями к голове прибью.

До сегодняшнего дня эта деталь нашей амуниции считалась бесполезной придурью начальства, пытавшегося бездумно осложнить нашу и без того нелегкую жизнь. Поэтому наши каски так и лежали ровным рядком на досочке в землянке. А пользовались мы ими только один раз – когда стреляли по той балочке на вражеском берегу мелкой речушки. Расчет переваривает очередную дозу неприятностей. От мессершмиттовского снаряда каска, конечно, не спасет, но от осколка чью-нибудь башку уберечь может. Дурацкая гибель никому не нужна. Впрочем, бывает ли она разумной? Неизвестно.

Появляется наш взводный.

– Ка-ак у ва-ас де-ела?

Вроде его я слышу более или менее нормально.

– Нормально, товарищ лейтенант. Потерь нет, орудие цело.

– А?

Понятно, его тоже здорово оглушило, и он не говорит – кричит. Я тоже добавляю децибелов.

– Нормально, товарищ лейтенант.

– А-а.

Еще раз бросив взгляд на наш окоп, лейтенант уходит. К вечеру слух почти восстановился, только в голове слегка шумело.

– Рамиль, не знаешь, когда убитых хоронить будем?

– Сегодня. Его здесь, а девушку в город отвезут, на тамошнем кладбище похоронят.

– Как ее звали?

– А не знаю. Валентина, кажется.

Вечером над свежей могилой треснул жидкий винтовочный залп. Пока была возможность, парня похоронили, как положено. Скоро такой возможности не будет. Хорошо, если вообще закопают хоть как-то.

Ну вот и все, а я продолжал подравнивать и без того ровную кромку небольшого холмика, никак не мог остановиться. Подошел комбат, снял фуражку с забинтованной головы, постоял, потом поинтересовался:

– Готово?

– Готово, – печально подтвердил Сан Саныч.

– Тогда давай, ставь.

Мы отошли, чтобы не мешать ему. Саныч осторожно, словно боясь потревожить покой тех, кто лежит внизу, осторожно забил в холмик зеленую доску от снарядного ящика. К доске была прибита небольшая фанерка с нарисованной химическим карандашом звездой и списком из одиннадцати имен. Первым в нем значился «Сержант Федонин С. И. 1919–1942». На самом деле нет там его, там вообще никого нет. Все, что осталось от одиннадцати человек, а это в основном обгоревшие тряпки, собирали в радиусе пятидесяти метров – бомба попала прямо в окоп ПУАЗО. От здоровенного железного ящика, массой в не одну сотню килограммов нашли только покореженную станину.

Сначала, уже привычно, появились «мессершмитты», мы открыли огонь. Тройка восемьдесят седьмых «юнкерсов», не включая сирен, спикировала со стороны солнца. Гах! Гах! Навстречу им батарея успела сделать только два выстрела, никакого результата не давшие. А потом…

– Ложи-и-ись!!!

Бах! Бах! Ба-бах! Именно третья бомба и натворила дел. Когда я, одурев от грохота взрывов, вылез на бруствер, то мне открылась страшная картина: на месте окопа ПУАЗО дымилась большая воронка. Пораженный этим зрелищем, я не сразу заметил, что и дальномерщикам тоже хорошо досталось: двое убитых, остальные тяжелые. Среди тяжелораненых оказался командир взвода управления, комбат выжил чудом. Сан Саныч тоже поднялся на бруствер, замер, потом, не таясь, перекрестился.

– Спаси и сохрани.

Кое-кто из молодежи потихоньку последовал его примеру. А потом начались не самые приятные хлопоты. Первый взвод похоронил погибших дальномерщиков прямо в их окопе, только чуть углубив его. А нам досталась воронка на месте, где еще недавно находилось одиннадцать человек. Одиннадцать живых людей. От них не осталось почти ничего, только обгоревшие тряпки, пара подошв от английских ботинок да бляха красноармейского ремня. Все это сложили на дно воронки, потом долго засыпали. Земля исчезла вместе с людьми, приходилось наскребать и носить ее с других мест. Сан Саныч нашел фанерку, написал имена погибших, прибил к доске и поставил этот скромный обелиск на этом скорбном месте. Теперь вот стоим – прощаемся. Речи толкать и в воздух палить никто и не думает. Просто стоим и молчим, все слишком поражены случившимся.

Сегодня «лаптежники» появились впервые, а они далеко от передовых частей не летают, значит, и танки скоро заявятся. На дороге от переправы к городу появились беженцы. Тоже верный признак приближения немцев. Сколько нам осталось? Сутки? Двое? Не знаю. Сзади бесшумно подошел Филаткин. А может, у меня слух не до конца восстановился?

– О чем задумался?

– Думаю, брустверы надо срывать, товарищ старший лейтенант, – по крайней мере, в западном секторе.

Высокие брустверы орудийных окопов, укрывшие нас от осколков немецких бомб и отразившие ударную волну, при стрельбе по танкам могут стать помехой. К тому же маленькое расстояние между дульным тормозом и поверхностью земли создает газовую подушку, которая подбрасывает снаряд и снижает точность стрельбы.

– До завтра, надеюсь, подождет?

– Думаю, да.

– Вот