Как жаль, что вы не можете увидеть этого своими глазами, – сокрушается Хильда. – Представьте себе огромный сарай, заполненный яркими картинами от пола до потолка и скульптурами, расставленными по периметру. На каждом экспонате бирка – из какого музея прибыл. Как на заключенном. Около шестисот работ из тридцати музеев. Они разорили экспозиции, сожгли то, что никуда не поместилось, не знаю, сколько картин они бросили в костер. И себя не обидели – наворовали будь здоров! А публика! Расфуфыренные дамы с моноклями, молодчики из гитлерюгенда – зверинец! Вокруг снуют шпики. При мне из зала вывели женщину с неарийской внешностью. Никто не заметил.

Хильда говорит, я листаю каталог.

Макс Бекман, Георг Гросс, Иоганнес Иттен, Василий Кандинский, Пауль Клее, Оскар Кокошка, Оскар Шлеммер… Все мои учителя и друзья названы дегенератами. А импрессионизм, дадаизм, кубизм, фовизм, сюрреализм и экспрессионизм – дегенеративными течениями. Баухауз – исчадие ада…

«Варварские методы изображения… бесстыдное издевательство над религией, разжигание художественной анархии с целью разжигания “анархии политической”… изображение немецких солдат как идиотов, сексуальных дегенератов и пьяниц… отображение действительности как огромного публичного дома… систематический подрыв расового сознания; принадлежность к куче еврейского мусора… и, как результат, – общее безумие и высшая степень дегенерации».

«Общее безумие, высшая степень дегенации» – слова отдаются эхом в ушах.

Фридл, не пей, – просит Павел.

Верни вино и не перебивай товарища фюрера! «Дилетанты в искусстве, современном сегодня и забытом завтра… Дилетанты, которых вместе с их каракулями следовало бы отправить обратно в пещеры предков…»

Я стою на стуле, каталог в руке, окурок Павловой сигареты под носом.

Не сходи с ума, Фридл!

Маленькая Юдит на велосипеде едет по садовой дорожке, Макс окликает ее, и она возвращается, садится на подлокотник плетеного кресла, и Макс читает ей вслух не помню уж какую книгу. В один из приездов Анни засняла нас на кинокамеру. Звука в фильме не было. Меня она тоже сняла, как я ем бутерброд и таращу глаза.

Я пишу Анни из «летней резиденции» нашего общего прошлого и моего одинокого настоящего. Как я оказалась здесь?

Да очень просто. Меня привез в Наход Ганс Моллер. Фабрике Шпиглера нужны новейшие образцы гардинной ткани и тюля для августовской выставки. Кто может это сделать лучше меня? В Баби, так называется эта деревня около Находа, чудесная природа, окно выходит в поле.

Утро. Сенокосилка медленно катится по высокой траве, жужжит, перемалывая спицами высокие травы. Подвижный предмет в застывшем пейзаже. Я по очереди прикладываю образцы тюля к оконному стеклу и смотрю сквозь них вдаль. Живая радость.

Я люблю цвета и геометрические узоры, обожаю работать с нежной материей. Тюль с благодарностью вбирает в себя краску, главное не переборщить, не забить цветом структуру ткани. У Шпиглера умные станки, они вынимают продольные и поперечные нити, не оставляя на ткани ни одного узелка. В производство запущены несколько образцов, остальные я собрала в переплет. Получились маленькие книжечки с множеством тряпичных страниц, посетители выставки смогут найти в них подходящие расцветку и орнамент и сделать частный заказ.

Моя дорогая!

Я сижу с коробкой пастели (отсюда множество грязных пятен на бумаге) перед несказанно прекрасной геранью. Я так взволнована. Стоит мне что-то такое увидеть (я не говорю о живописи), я думаю о тебе. При виде этой красоты хочется рвануть ввысь.

На заднем плане тихое лютеранское кладбище с большими, густыми, пронизанными воздухом деревьями, там и сям из пышных крон торчат отдельные ветви, и повсюду этот неописуемый воздух. Нет, это не удивительно, десятки лет художники пытаются передать ощущение воздуха.

Если бы я смогла освободиться от гордыни и хоть на чуточку овладеть техникой письма маслом, снять с себя заботу о композиции и прочих шмонцес, может быть, из меня что-то бы и вышло. Тот порядок, что возникает в композиции, – это, с одной стороны, общее напряжение, а с другой – нечто конкретное, скажем, то, что одна вещь расположена ближе, а другая дальше… Тогда в этом пространстве действительно можно дышать; градация расстояний не есть классификация, голубое пространство не заоблачный рай, оно реально, как дыхание.

Откуда эта проклятая романтика расстояний? 1. Ты – это ты! 2. У тебя есть ребенок. 3. Ты талантлива. К чему эта склонность к самоизоляции? Ценности; выстраивай, моя дорогая, любимая (если бы я когда-либо в своей жизни могла себя выразить, сказать так, чтобы другой в точности почувствовал то, что я имею в виду!!!), свою шкалу ценностей. Человеку непременно следует тренировать, развивать, реализовывать ту способность, которой он свободнее или эффективнее всего владеет, будь то в большом или в малом, это дает возможность углубления. Иначе скатишься в надуманность и дешевый символизм.

Работа реставратора при любых обстоятельствах требует системы (тогда как живопись сама по себе имеет эти гигантские по длительности перепады настроения); тут есть шанс прикоснуться к возвышенной материи. Тщательность работы позволяет вчувствоваться в самую суть вещи. Что за будущее будет у тебя, у нас – неважно, ведь настоящего нет, а прошлое изменить невозможно.

Когда ты пишешь пейзаж, ты ведь, боже сохрани, не начинаешь вдруг где-то ни с того ни с сего изображать пространство. Ты берешь некий «фрагмент» (как раз этого я сейчас сделать не могу по непонятным пока причинам) и на основе этого фрагмента создаешь что-то свое, правда? Это и войдет в фундамент будущего, то есть не факты, не ты сама – а некий вымысел.

Городок, откуда происходит семья Брандейс, называется Нове Место над Метуей и находится в нескольких километрах отсюда.

Дом, где родился Павел, стоит в глубине сада. Калитка открыта. К дому ведет дорожка, обсаженная кустами красной и черной смородины. Прозрачно-алое и иссиня-черное, матовое, в зеленом… Двухэтажный дом с застекленной верандой заперт, так что внутрь заглянуть не удалось. Разве что в окна веранды. Там все чужое.

От дома мы идем к речке, к тому самому месту, где Павел с братьями удил рыбу. Всю дорогу он рассказывает мне о детстве, а я думаю о смородине и о том, что Павел никогда не бывал со мной в Вене, не знаком с отцом и Шарлоттой. Как такое могло произойти?

Вот здесь мы сидели рядышком, Густав, Отто и я. Наживка одна, удочки одинаковые. У них клюет – у меня нет… Потому что я маленький. И не могу смотреть подолгу в одну точку. На это способны только взрослые. Теперь я взрослый и умею подолгу смотреть в одну точку. На тебя.

Смотри, а я нарисую, как ты на меня смотришь.

Павел умеет сидеть спокойно и молчать. А я так и осталась невыносимым ребенком! Кручусь, верчусь, все хватаю, на всем оставляю отпечатки!

Отпечаток Павла. Видно, что он меня любит. По рисунку.