— Благодарение богу, говоришь ты? — спросил удивленный Дютертр.

— Да, благодарение богу, потому что любимы вы! — отвечал Амедей, в порыве преданности. — И потому, что вас я по справедливости предпочитаю себе!

Дютертр, глубоко растроганный, закрыл лицо руками; потом, после минутного молчания, положил руку на голову молодого человека со словами:

— Сын мой, я уважаю вас, я вас люблю и благословляю, но вы больше не можете оставаться здесь.

Потрясенный Амедей опустил голову, словно благословение дано было ему священником у подножия эшафота.

— Вы убиваете меня, — сказал он, — но да будет воля ваша!

— Нет, я спасаю тебя, — сказал Дютертр, поднимаясь с места. — В том бремени, которое ты хочешь на себя возложить, могут таиться страдания, которых ни ты, ни я не предвидим. Я один должен нести это бремя, но ты не задавай мне вопросов. Я ничего не могу сказать, кроме того, что верю тебе как самому себе и удаляю тебя не из эгоистического чувства и низкой подозрительности. Я говорю тебе, что так нужно — не для чести моей, но для моего достоинства; не для душевного покоя, но для чистоты моей совести.

— Ваше решение непостижимо для меня, но я должен покориться, не пытаясь его разгадать, — сказал Амедей. — Только поручите мне сделать для вас какое нибудь большое дело, поручите мне что-нибудь очень трудное; пусть мне будет нелегко — я стану сильнее, зная, что мои силы нужны вам.

— Да, они нужны мне и будут всегда нужны. Но больше всего ты нужен мне здесь, в семье, потому что в твоей привязанности я нуждаюсь еще больше, чем в твоем уме и труде. Послушай! Эта прекрасная и крепкая семья, которой я так гордился и так надеялся навсегда собрать под своим крылом, скоро рассеется. Иначе нельзя. Эвелина, кажется, выйдет замуж за Тьерре: она сама его выбрала, и я его уважаю. Натали поедет со мной в Париж; поезжай и ты туда и жди меня; мы будем жить там втроем с моей сестрой. В течение предстоящего года я буду приезжать сюда лишь ненадолго, так мне приходится делать с тех пор, как я на свою беду принял пост депутата. Жена моя успокоится; она привыкнет к мысли о том, что мое отсутствие продлится около года; без Натали, которая ее убивает, она начнет поправляться, имея рядом любящую Каролину, и постепенно вылечится совсем. Через год Натали будет замужем, я подам в отставку, и тогда, если ты поклянешься мне честью, что ты излечился, мы вернемся сюда, и я снова буду лелеять надежду, которую ты мне подал когда-то, что ты привяжешься к младшей… к лучшей из моих дочерей. Если же нет, то ты уедешь в Америку, где, может быть, тебе придется спасать мое состояние от нависшей над ним угрозы.

— Вы слишком мало думаете об этой угрозе, дядюшка, позвольте мне поехать туда сейчас же.

— Нет, — сказал Дютертр, ибо он опасался последствий его отчаяния и не решался предоставить юношу самому себе, настолько прочно в его сердце великодушное и нежное отцовское чувство уживалось с супружеским, — нет, время заниматься материальными делами еще не пришло. Мы все страдаем здесь от нравственных мук, в особенности я, ибо мне придется снова покинуть собственный дом и терпеть еще большую муку, соединив свою жизнь с черствой душой, с дочерью, которая порой бывает просто бесчеловечна. Мне придется много страдать, друг мой; мне понадобятся силы и терпенье. Со мной не будет Малютки, чтобы осушать мои слезы. Это сокровище я оставляю Олимпии. Замени мне любимую дочь, оставаясь в то же время добрым и мудрым советчиком, — ведь ты всегда помогал мне в минуты душевного смятения. Ты говоришь, что любишь меня больше, чем себя самого; я верю тебе и на тебя полагаюсь.

Говоря так, Дютертр внимательно следил за выражением лица Амедея. Он подвергал испытанию его юную отвагу, он старался спасти Амедея от него самого с помощью той страстной преданности, которая и была его истинной добродетелью, истинной силой. Если бы Дютертр заметил хоть малейшее сомнение в его взоре, хоть малейшее колебание его духа, он отказался бы от этого средства спасения и стал бы искать другого. Но взор Амедея блистал по-прежнему, лицо его прояснилось, улыбка надежды и признательности появилась на задрожавших губах.

— Да, вы правы! — вскричал он. — Именно этого я желаю, именно в этом мое назначение и моя радость! Быть для вас опорой в той борьбе, которую ведут здесь против вашей справедливости и доброты, утешением в горестях, которые вам причиняют!.. Благодарю, благодарю, отец мой! Мне не хватает достоинств, мне не хватает величия души, чтобы быть вашим советчиком, как вы говорите; но где не хватает величия души, там его заменяет нежность. Я буду любить вас, страдать вместе с вами, и одна мысль, что я вам нужен, даст мне силы жить и благословлять судьбу; будьте покойны; я уезжаю сейчас же… так нужно. Да, я понимаю или догадываюсь — чей-то ядовитый язык… Нет, нет, не будем говорить об этом, не будем об этом думать. Простим все. Будем трудиться на благо тех, кто нас убивает. Мы обратим их на путь истинный терпением и преданностью; увидите, дядюшка, вы еще будете счастливы! Вы исцелите всех ваших больных! О, да благословит вас бог за ваше решение оставить меня при себе, когда вы будете один и далеко отсюда!

Амедей кинулся на шею своему приемному отцу, обливаясь слезами. Сердце его разрывалось; но он проявил такую искренность, такую верность своему судье и сопернику, с таким жаром поцеловал руку отца, приносившего его в жертву, что Дютертр совершенно забыл о недавней вспышке ярости и сжал юношу в своих объятиях, видя в нем только лучшего из сыновей и чистейшего из людей.

Он последовал за Амедеем в квадратную башню, заботливо и деликатно снабдил его всем необходимым: деньгами, письмами, предметами дорожного обихода — и вместе с ним сочинил версию о делах, потребовавших немедленного отъезда Амедея, чтобы этот отъезд не привлек особого внимания окружающих.

Тем временем уже готовили коляску, которая должна была увезти молодого человека. Дютертр, провожая его, взял его под руку. Проходя мимо дверей башенки, где Амедей столько раз издали втайне следил за лихорадочным сном Олимпии, Дютертр почувствовал, что рука, опирающаяся на его руку, стала тяжелее, словно смерть внезапно оледенила члены бедного юноши. Но жестокое волнение было быстро побеждено. Амедей тихонько улыбнулся своему страданию; вновь обретя присутствие духа и чувствуя какую-то высокую радость, он ускорил шаг и попросил дядю позаботиться о своих любимых цветах и животных. Коляска тронулась; Амедей в последний раз улыбнулся своему отцу; но когда коляска исчезла за стенами замка, он весь поник, как мертвый, и несколько часов действительно находился между жизнью и смертью, ни о чем не думая, ничего не понимая, не вспоминая ни о ком и полагая, что ему так а не придется достигнуть цели своего путешествия.

Оставшись один, Дютертр почувствовал что-то вроде минутного облегчения, как бывает, когда исполнишь тяжелый долг; но когда он возвратился в дом и подумал, что больше не увидит там прекрасного юношу, дом показался ему опустевшим. То существо, которое наполняло для него мир несказанными радостями, отныне было отделено от него, словно пропастью. Он не думал, что Олимпия разлюбила его, и знал, что она не совершила чувственной измены, но не был уверен, что она не изменила ему в своем воображении. Даже если это длилось одно мгновение, без участия ее воли и сознания, этого было достаточно для того, чтобы лучезарное счастье супруга Олимпии потускнело и показалось ему почти отравленным.