Они сидели на каменной скамье в тени дерева, и Энрике, едва поспевая, записывал рассказ Хуана в записную книжку.

— Через несколько минут раздались оглушительные удары в Королевские ворота — это те, что находятся между двумя шестиугольными башнями, — а потом стали стрелять. Я никогда раньше не слышал выстрелов. У моего отца было охотничье ружье, но он никогда не брал меня с собой на охоту. Я был ужасно напуган и не знал, что делать: то ли бежать куда глаза глядят, то ли затаиться в шкафу и ждать, что будет дальше. Я забрался в шкафчик, где монахи хранили хлеб, — в дверцах там были сделаны прорези, чтобы внутри не скапливалась влага, и благодаря этому было намного легче дышать. Я весь перепачкался в муке и подумал, какой нагоняй получу от матери, когда она увидит меня. Представляете? Монастырь захватывают республиканцы, а мне в голову лезут такие глупости! Абсурд, казалось бы, но сейчас я понимаю, что таким образом я просто убеждал себя, что непременно вернусь домой, что со мной ничего не может случиться.

Карандаш у Энрике к этому времени уже настолько затупился, что им едва можно было писать. Он машинально коснулся рукой кармана рубашки и, к своему удивлению, обнаружил там неизвестно откуда взявшуюся ручку. Вероятно, он случайно прихватил ее со стойки администратора в отеле.

— Сквозь прорези в дверце шкафа мне была видна значительная часть галереи и почти вся трапезная, поэтому я хорошо видел, как республиканцы вошли во внутренний двор и принялись занимать позиции. Повсюду слышался шум и топот: очевидно, ворвавшиеся в монастырь солдаты обыскивали его сверху донизу. Никогда в жизни мне не было так страшно, как в тот момент, когда в кухню вошли двое солдат и один из них открыл дверцу соседнего шкафчика. Я зажмурился от ужаса и вжался в угол, моля Бога, чтобы меня не обнаружили. Они находились так близко ко мне, что я чувствовал запах их грязной формы и слышал их дыхание. Не знаю, что солдаты искали, но, должно быть, им удалось это найти, потому что, когда я открыл глаза, их уже не было на кухне. Зато я увидел нечто другое, заставившее меня опять содрогнуться от ужаса. Аббат Жиль стоял посередине галереи перед двумя людьми в форме, один из которых убеждал другого расстрелять монахов. Однако второй — вероятно, командир захвативших монастырь республиканцев — не согласился. Услышав его ответ, я от облегчения выдохнул с такой силой, что мука разлетелась и попала мне в лицо. Я испугался, что чихну и выдам себя, но, к счастью, мне удалось сдержаться.

Энрике был так увлечен рассказом Хуана, что иногда замирал, завороженный, на несколько секунд, а потом, опомнившись, снова принимался лихорадочно писать.

— Меня поразило безграничное спокойствие, которое было написано на лице аббата, когда военные решали между собой, жить ему или умереть. Откровенно вам скажу, сеньор Кастро: я всю свою жизнь посвятил Господу, но не думаю, что перед лицом смерти смог бы проявить такую же твердость, как этот человек. Рядом с аббатом в тот момент стоял еще один монах — брат Хосе, и на его лице я тоже не увидел ни тени страха. Они стали просить командира позволить им похоронить брата, умершего накануне. Это очень удивило меня и по сей день не перестает удивлять. Как я уже вам сказал, в тот день я пришел в монастырь рано утром и не заметил никакого намека на траур. Никто из монахов не упоминал о смерти кого-то из братьев… Кажется, я уже смертельно надоел вам своим рассказом? — спросил вдруг Хуан, словно очнувшись. — Вы уж простите меня — старики всегда чересчур болтливы. Наверное, мы боимся, что никто о нас и не вспомнит, когда мы умрем, — вот и чешем языком по любому поводу. А вам, наверное, это вовсе не интересно…

— Что вы, что вы! — воскликнул Энрике, испугавшись, что Хуан не закончит свой рассказ. — Продолжайте, прошу вас, это очень любопытная история!

— Ну хорошо, как хотите, сеньор Кастро, — сказал старик. — Только не говорите потом, что я вас не предупреждал. Хотя вообще-то рассказывать осталось не так уж много. Так вот, аббат и брат Хосе попросили у командира разрешения похоронить умершего монаха. Он согласился, но другой — тот, что требовал расстрела монахов, — опять стал возмущаться и кричать, размахивая руками. Тогда командир, чтобы унять буяна, приказал ему заняться организацией оборонительных позиций за монастырской стеной. Тот нехотя подчинился. Я был тогда совсем ребенком, но что-то говорило мне, что все это может закончиться очень плохо… Через несколько секунд галерея опустела: монахи отправились готовить усопшего к погребению, и республиканцы тоже куда-то исчезли. Я остался один, совершенно один — кругом не было ни души. Это так напугало меня, что я зарыдал, изо всех сил сдерживаясь, чтобы меня никто не услышал. Когда мне наконец удалось успокоиться, горло у меня было сдавлено, словно меня кто-то душил, и после того дня оно еще очень долго болело.

В записной книжке Энрике осталось уже не больше десяти листов, но он надеялся, что этого хватит, чтобы записать рассказ Хуана до конца.

— Минут через пятнадцать монахи снова появились в галерее. Четверо из них несли на своих плечах скромный сосновый гроб. Процессию возглавляли аббат и брат Хосе, а за гробом шли все остальные монахи. Вслед за ними отправились и несколько республиканцев, появившихся в галерее незадолго до выхода процессии. Все, что произошло потом, было скрыто от моих глаз, но через несколько минут я услышал выстрелы и душераздирающие крики ужаса и боли. Столько лет прошло, но я до сих пор, бывает, слышу эти леденящие душу вопли в кошмарных снах и просыпаюсь в холодном поту. Я не видел расстрел своими глазами, но уверен, что аббат и брат Хосе умерли, не проронив ни звука — так же достойно, как прожили свою жизнь… Я снова зарыдал, на этот раз уже в голос, оплакивая Жиля, и брата Хосе, и всех остальных монахов. Мои ноги затекли и онемели до такой степени, что я совсем уже не чувствовал их. Мне было страшно за себя, и на меня наводил ужас весь этот абсурд войны, причины которой я тогда даже не понимал.

Энрике поднял глаза и увидел, что старик плачет: по его морщинистому лицу ручьем текли слезы.

— Простите, — сказал Энрике, — можете не продолжать, если эти воспоминания для вас так тягостны.

Хуан вытер слезы своими мозолистыми ладонями и знаком показал Энрике, что с ним все в порядке.

— Это вы простите меня, старика, — с горечью сказал он. — Я давным-давно никому не рассказывал эту историю и думал, что теперь мне будет уже не так больно все это вспоминать. Но, оказывается, старая рана болит по-прежнему… Ну да ладно, раз уж начал рассказывать, нужно закончить. Так вот, вскоре после выстрелов послышался какой-то грохот, который я сначала принял за гром. Потом над монастырем пролетел самолет, и раздался взрыв сброшенной бомбы. Взрывная волна была такой силы, что вся кухонная утварь посыпалась с полок, а шкаф, где я прятался, зашатался. Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы заставить себя выбраться из него: я открыл дверцу и упал на пол с высоты около метра. Затекшие ноги меня не слушались, и я даже не мог подняться. В это время над монастырем опять пролетел самолет. На этот раз бомба упала ближе — раздался взрыв, оглушивший меня, и я подумал, что останусь глухим на всю жизнь. К счастью, этого не произошло, но с тех пор я не очень хорошо слышу левым ухом. После второго взрыва шкаф так угрожающе закачался, что казалось, он вот-вот упадет и раздавит меня. Преодолевая боль, я с трудом выполз из кухни, подгоняемый страхом. Кругом на полу валялись кастрюли, подносы, миски, чашки и другая всевозможная утварь. Все было в дыму, сильно пахло порохом, и у меня невыносимо щипало глаза. Во дворе я увидел ужасную картину: каменные плиты были залиты кровью, и в этих кровавых лужах лежали оторванные руки и ноги. Но страшнее всего были душераздирающие крики раненых, которые не мог заглушить даже грохот взрывов. Я с трудом поднялся и на слабых ногах пошел прочь. На меня никто не обращал внимания. На секунду я остановился перед каменным крестом, под которым лежали тела убитых монахов, и бросился бежать через площадь по направлению к воротам. Мне казалось, что меня вот-вот настигнет смертоносная пуля, но все обошлось: я добежал невредимым до крепостной стены и спрятался за ней. Когда самолеты скрылись, я оглянулся на монастырь: от многих его строений остались лишь дымящиеся руины. У меня сжалось сердце, и только в этот момент я заметил кровь на своем предплечье. Рана была почти до кости — наверное, от картечи. У меня до сих пор шрам остался, — сказал старик, показав Энрике правую руку, и заключил: — Ну, вот и все, больше я ничего не помню. Очнулся я в больнице, а рядом со мной сидела моя мать…