Но вместо господина Му из дверей выкатился на посверкивающем хромом одноколесном велосипеде знакомый клоун с фиолетовым языком. Подкатил ко мне, разинул пасть и заревел: «Подарочка ждешь, ублюдок? Профукал еще одну жизнь, мутерфикер? Он уже ждет тебя у мясорубки! Зубками будешь скрежетать! Пока они не выпадут. Хррак! Хррак!»

Откуда он взялся? Гадать и раздумывать не было сил. Я ударил его ногой, но сразу же почувствовал, что это сон… что никакого клоуна на велосипеде передо мной нет, что я все еще стою в зале ожидания, прислонясь к нечистой квадратной колонне.

…

Двери открылись, и из них вышел какой-то итальянец с огромным чемоданом. Вокруг его жилистой небритой шеи был обмотан длинный шарф с желтыми квадратами. На костлявом пальце сверкал перстень с розовым топазом, величиной с куриное яйцо. Художник, музыкант, режиссер или какой-нибудь другой шут гороховый…

Все европейские бездельники с претензиями едут и едут зачем-то в Берлин. Надеются тут вволю потусоваться, обкуриться, обколоться и при оказии содрать с до сих пор комплексующих фрицев деньгу. И многим это удается. Мне не жалко, деньги не мои… а немцы… сколько их ни обманывали всевозможные проходимцы со всего мира — а они и дальше принимают… и платят, платят… Такой уж это народ, или на цугундер, или в ресторан. Или эсэсовцы, или лакеи.

Когда двери открылись, чтобы пропустить итальянца, я увидел моего китайца… в сопровождении двух полицейских. Его вели куда-то… Обыск? Неужели нашли?

Придется тут весь день проторчать.

Действительность в который раз меня обманула. Му вышел через четверть часа. Вспотевший, взволнованный, но, как он выразился, «без потерь».

Узнал меня сразу (мы виделись два раза при схожих обстоятельствах). Отвел в уголок. Опасливо огляделся. Ловко достал из глубины чемодана шкатулку, отдал мне и прошептал: «Будьте осторожны с этим товаром! Горячая штучка. Может и убить…»

Вежливо поклонился и исчез.

Я положил шкатулку в сумку и потопал к с-бану. Опять вдоль изогнутой стеклянной стены.

По дороге видел, как моего китайца какие-то азиаты затаскивают в бежевый БМВ. Другие уже открыли его чемодан и выбрасывали его содержимое. Цветастые трусы и рубашки, летящие в разные стороны, превратили на несколько мгновений серый пасмурный берлинский день в импрессионистическую картину. Показалась полиция.

Му отбивался, но отступил перед превосходящими силами противника. Последнее, что я видел, были его печальные глаза. Мне показалось, что он даже кивнул мне с заднего сидения машины… осторожно, чтобы не заметили его похитители. Я кивнул ему в ответ… Полиция подоспела как всегда вовремя… бежевое БМВ уже мчалось в облаке выхлопов и мерцающих радужных капелек по направлению к автобану. Номерные знаки его были залеплены грязью.

На тротуаре валялся изнасилованный чемодан и пестрые азиатские шмотки.

…

Прошел подземный переход. Решил обмануть судьбу и поехать в город не на с-бане, а на обычном поезде. На Дессау. Он доходит отсюда до Восточного вокзала минут за двадцать пять.

На перроне замерз. В поезде отогрелся.

Подошла контролерша. Многозначительно на меня посмотрела. Как будто что-то обо мне знала. На билетик и не взглянула, зато приклеилась взглядом к моей сумке… хмыкала как-то неопределенно, заглядывала мне в глаза почти кокетливо.

Улыбнулась. Посверкала фарфоровыми щечками и сказала: «Я чувствую, чувствую его. Он прекрасен, как только что отшлифованный бриллиант. Он греет мне сердце, как вы, должно быть, счастливы, везунчик! Возьмите, возьмите меня с собой. Я готова ехать с вами и с ним хоть на край света!»

И показала пальчиком на мою сумку. Я пожал плечами…

Контролерша отошла от меня и продолжила проверку билетов. Несколько раз послала мне воздушный поцелуй. Пассажиры стали на меня смотреть. Тоже как-то странно. Железно-бетонные, флегматичные обычно немцы вроде как размякли… растаяли…

Некоторые дружелюбно улыбались… другие осуждали.

Один коротышка, одетый в музейную униформу (есть такой тип среди коротышек — яростные правдоискатели), гневно пялился какое-то время на меня, затем встал, подошел ко мне и прохрипел: «Ах ты, ублюдок! Скрыться задумал? От него? А шарик в лузу не хочешь получить? Хррак! Хррак!»

И вот… это уже не коротышка, а клоун с пупырчатым высунутым языком.

Нет, это Ким Чен Ир с бородой и дёнером! В инвалидной коляске, со сломанным позвоночником…

Хррак! Хррак!

Он тянет ко мне свои жирные толстые пальцы, хочет вырвать у меня из рук сумку с шкатулкой…

Хррак! Хррак!

Открыл глаза. Никого рядом со мной не было. Хмурая контролерша проверяла билеты у пассажиров. Коротышка спокойно сидел на своем месте, читал Шпигель.

Показалось, почудилось? Но контролерша… коротышка… они ведь не видение, не фантазия…

Стало быть, некоторые индивидуумы чувствует это. То, что в шкатулке спрятано. Сквозь шкатулку и сумку чуют, как собаки наркоту.

А как же таможня в аэропорту? Ничего не почувствовала? Почему?

Потому что каждый видит и чувствует совершенство по-своему. Одному кажется, что это перстень с изумрудом, другому — кусочек пергамента с кумранским текстом, третьему — осколок чаши Грааля, а четвертому — оно представляется как дуновение ветерка в июльскую жару. Прохладная водичка чистой речушки в Калифорнии. Чудесная раковина на пляже. Улыбка юной красавицы-островитянки. Антоновское яблоко.

На Восточном вокзале я пересел на свою линию с-бана.

Поезд ехал медленно. Я смотрел в окно, на безрадостные ландшафты восточного Берлина. На бездарную архитектуру. На лужи на скверном асфальте. Занес же черт…

Просунул правую руку в сумку и гладил потихоньку шкатулку, которая нагрелась и как бы ожила. Вибрировала и тихонько звенела колокольчиками. Я знал, это не шкатулка ожила, это проснулось то, что лежало в ней, в маленькой серебряной трубочке. То, что согрело сердце контролерши и вызвало припадок ярости у коротышки.

…

Вагон был полон возвращающихся с работы раздраженных усталых людей. Большинство уставились в свои смартфоны, некоторые читали, слушали музыку, остальные дремали. Мне казалось, что темная одушевленная масса, заполнявшая собой вагон, тяжело дышит как огромная каракатица, выброшенная океаном на берег…

Всю свою жизнь я пытался не стать частью этого измученного бессмысленным трудом темного народа, этой задыхающейся каракатицы. Сохранить единственное, что имел — маленький лучик… во что бы то ни стало остаться в свете, не дать поглотить и переварить себя рыбьим желудком общества. И преуспел в этом нелегком деле.

Всю жизнь трудился и вырастил, выкристаллизовал из сотни тысяч свободных овальных минут свое сокровище, волшебный кристалл. И насладился всласть игрой света на его прекрасных гранях…