Ольга опустилась на диван, голова лихорадочно работала. Почему Таня в реанимации? Ведь все было хорошо. Она получила от нее факс, они договорились встретиться и отметить успех Тани… Но Саша сказал… И тот звук в трубке… Он плачет… Значит…

Значит? О Господи! Ольга похолодела. Таня ведь знала, что ей этого нельзя! Она ей говорила, но со смешком, мол, «ничего мужу не давай»… Но, может быть, она не поняла ее? Ирма должна была ей все объяснить!

В голове стучало. Ольга покрылась холодным потом. Боже мой! Боже мой! Что она натворила?

Саша может остаться без жены.

У Кати не будет матери.

Она металась по квартире, как дикая пантера в клетке.

Что теперь? Таня, ох Таня…

Она быстро набрала телефон Ирмы. Сейчас она у нее спросит, что она сказала Тане. И почему…

Длинные гудки.

Ольга набрала номер Иржи.

Свободно. Свободно. Свободно… Она позвонила в загородный дом.

Автоответчик голосом Ирмы просил оставить сообщение после гудка.

Ольга бросила трубку. Она не соображала, что делает. Она топала ногами, она выла и плевалась, она билась головой о стенку. Потом схватила люстру и с силой сдернула ее с крюка. Посыпались осколки, покатились лампочки, и по всей комнате рассыпались хрустальные подвески. Вот и все. Вот и весь блеск ее жизни. Сущие пустяки, как вот эти дорогие стекляшки. Только дерни — и все рассыпалось, собирать нечего. Они бросили ее, бросили Таню, всех курьеров. Что теперь? Теперь ей вечно жить с виной, с камнем на шее?

Внезапно ей вспомнилось доверчивое лицо Тани; ехидной ухмылкой она прикрывала свою беззащитность и ранимость.

Огромные глаза в пол-лица… Бедная Таня, как ей было невмоготу, если она согласилась… Ольга рыдала. Все, что копилось в ней, все, что сдерживалось, вырвалось наружу. Она виновата…

Не важно, что она хотела добра. Как могла она взять на себя смелость судить — что для Тани добро, а что вред? Ирма и Иржи — сумасшедшие. Для них все люди, кроме них, — подопытные морские свинки. Иржи — просто маньяк, а Ирма — его помощница и сообщница. Ольге вспомнились ее слова: «Ты не бойся боли, Ольга. У тебя ее не будет».

Ольга внезапно похолодела. Откуда она знает?

— Откуда… она… знает… — повторила она с расстановкой ровным голосом.

А если она на самом деле знает?

Боли не бывает, если вырезали доброкачественную опухоль.

Неужели… Ольга покрылась липким потом. Неужели она попалась, как подопытная свинка? И втянула подругу в свинскую компанию?

Ольгу колотило так сильно, будто в доме отключили отопление. Смеркалось. Она сидела, не мигая уставившись в окно. Все кончено. Вот теперь кончено, а не тогда, когда она, дура, вынудила Славу уйти.

А если бы она не заставила его уйти, ничего этого бы не было.

Ольга со стоном повалилась на диван. Она вспомнила, как заперлась в ванной комнате, оборудованной под фотолабораторию, и сделала ту самую фотографию. Боже, как она была довольна собой в тот миг, когда придумала такое гениальное решение! Какая дура! Больнее она не могла ударить мужчину. Монтаж — элементарное дело для мастера. А настоящую фотографию она выставила на Гоголевском бульваре.

Тогда она считала — проживет сама, без него. Без всех. Но если бы она задала себе другой вопрос: зачем и чем она будет жить? Она его тогда не задала.

Она вспомнила, как они строили свой домик, солнце, сколько было солнца… какие запахи — сосны, свежих стружек, таволги. Запах его загорелого тела. Все в прошлом. Надо признаться себе теперь, что ее страстное желание, ее мечта, наваждение всей жизни — персональная выставка — чепуха по сравнению с теми годами, которые она прожила со Славой.

Выставка. Ольга усмехнулась. Да, она сделала ее. Ирма хорошо ею поруководила, вагоны метро были оклеены плакатами с ее портретом. Да, были интервью, слепили блицы фотокамер, появились заметки в газетах. Первоклассный фуршет на открытии, изысканные вина, легкие закуски. Иностранные корреспонденты. Из вложенных в организацию ее «славы» денег она получила максимум. Опять-таки Ирма стояла за всем этим. Так что же, вот к этому она бежала всю жизнь, высунув язык?

А не на этом ли она надорвалась? Не поэтому ли у нее теперь пустой дом и пустое нутро?

Есть микроскопическая слава. Нет настоящего Славы. Огромного, надежного Славы, которого она любила, как оказывается, больше всего на свете. Ничем другим она не может эту любовь заменить.

С тех пор как она вытолкнула его из своей жизни, смертельно обидев, прошло много месяцев. Но не было дня, чтобы она не вспомнила о нем. Не прямо, так косвенно.

Мужчина с бородой, как у Славы.

Бабочка за окном — ее поймал бы Слава.

Ружье в витрине магазина — а такое есть у Славы?

Холодно в постели без Славы.

Некому положить голову на грудь. Нет Славы.

Вот и все.

Больше ничего не будет. Ее жизнь вышла совершенно никчемной. Все мелко, ненужно. Когда срок аренды зала закончится, она соберет фотографии, разложит по папкам и засунет на полки у себя дома. И что дальше? Кому они нужны? Ее сыну, который получит в наследство все, что от нее останется?

В лучшем случае он положит их на антресоли.

Что ж, закончился, судя по всему, и ее безумный бизнес. От него остались деньги на жизнь, она может построить дом, поехать куда угодно. У нее есть деньги на лекарства, если вдруг боли все же начнутся. Но боль, которая уже открылась и которая сжирает ее, таблетками не унять.

Ольга пошла в спальню. Что ж, этот приход на землю не самый удачный, попыталась она схватиться за соломинку. А будут ли еще жизни? Для тех, кто верит в это, конечно. Но Ольга не склонна к мистике.

Тогда зачем все это длить?

Ольга пошла в спальню, достала из-под подушки револьвер «леди», рассверленный под настоящий патрон, боевой, не газовый. Ирма настояла, чтобы она попросила Митрича это сделать. Похоже, они с Митричем нашли общий язык. Теперь Ольга не сомневалась, какие у них были дела. Митрич, конечно, уникум. Но таким ему помогает быть его отстраненность — он никогда не спрашивал, что он делает и зачем: «Господь думал, когда делал всей твари по паре. А я не думаю. Я просто делаю, что просят».

Она зарядила его, сунула в карман и оделась. Стрелять ее научил еще Слава. Опять Слава! Она разозлилась на себя, потому что при одной мысли о нем у нее выступали на глазах слезы. В последнюю перед расставанием весну он взял ее на охоту. Он запретил ей брать фотоаппарат.

— Нельзя смешивать две охоты. В объектив ты подсматриваешь жизнь. С ружьем ты в ней участвуешь.

Итак, сейчас она с пистолетом будет участвовать в жизни. С нее достаточно, она насмотрелась.

Куртка на меху, тяжелые ботинки, плотно обхватившие голень высокой шнуровкой, кепка из кашемира с опушенными ушами, джинсы и варежки на меху. Она перекинула сумку через плечо и сунула в карман ключи от домика.