ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ПЕРЕХИТРИТЬ МЕНЯ.

Как же это похоже на этих сволочей. Они дождутся, пока подросток изголодается по общению. И когда ты откроешь рот, туда тут же сунут отвратительное кушанье.

Хорошо. Так что, никто с ней не станет разговаривать, пока она все не проглотит и не скажет «ням-ням»? Ну и пусть катятся ко всем чертям.

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ИЗМЕНИТЬ МЕНЯ.

Но у них есть особые методы.

Жизнь здесь состоит из постоянной череды сделок, где нужно выбирать «или-или», и она уже совершила их все и уперлась в стену. Вот и последнее предупреждение. Если она не будет есть, они примут меры. Господи, она слышала об этом от Дарвы. Или ты будешь есть, и мы выпустим тебя и разрешим развлекаться вместе с другими девочками, или ты останешься в своей палате, пока не поешь. Или ты станешь есть и наберешь вес, или…

Вот оно и наступило. Она подошла к последней черте. Первым из каждой пары предложенных вариантов она уже не воспользовалась, и теперь она, будто ныряльщица, должна сделать последний шаг. Еще один шаг, и она узнает, что означает то страшное «или».

— Проклятье, — шепчет она, глядя на свои голые руки; следов от пластыря почти не осталось. Когда они с Келли убежали, она оторвала пластырь, который удерживал трубочку от капельницы, и вырвала из вены иглу. Как будто скинув лишнюю сотню фунтов, она бросила стойку с капельницей в палате. Синяк на тыльной стороне ладони исчезает, дырочка от иглы почти зажила. — И о чем я тогда думала?

Они и на самом деле махнули на нее рукой. За все те часы или дни, что прошли со времени побега, никто не потрудился прийти и снова поставить капельницу.

Более того, Преданная Эвлалия, ответственная за кормление самых упрямых узниц, уже поставила крест на Энни. Она входит, не говоря ни слова, оставляет поднос и уходит. Через час она возвращается, смотрит на нетронутую порцию и поворачивается, даже не вздохнув и не пожав плечами (типа, «Ты же себя просто гробишь!»). Она и бровью не поведет, просто поставит в табличке птичку, отметив еще один несъеденный обед, а ведь для Дарвы это означало как минимум огромное поражение, повод для слез и долгих упрашиваний. Для нее, начинающей Преданной, каждый кусочек, оставшийся у Энни на тарелке, был катастрофой, трагедией на весь день. А эта просто рисует птичку в таблице, ставит металлический поднос с тарелками и уходит. Нет ей дела, что Энни не ест. И наплевать ей, чем Энни занимается.

Дарва, конечно, тоже не мать родная, но казалось, что этой Преданной с большими прямоугольными ступнями и глупой улыбкой, было не все равно, что происходит с порученной ей девочкой-анорексиком. Она доставала Энни так, как будто лично отвечала за каждую унцию, которую та съест, а что же Эвлалия и та незнакомая ей Преданная мымра, которая сидит перед мониторами в конце коридора? Им Энни совершенно безразлична. Эвлалия никогда не приглядывает за ней, не пытается застукать Энни за тем, как она прячет продукты или блюет в стальной унитаз. Она долго гремит задвижкой, как будто предупреждая заранее о своем приходе, а потом приносит поднос со множеством наполненных до краев тарелок. А какие здесь столовые ножи… Они ведь даже не пластиковые. Хотя они забрали у нее браслет и другие мелочи, чтобы она не порезала себя, Эвлалии будет наплевать, если даже Энни вырежет свое имя столовым ножом на собственном животе. Теперь им начхать на Энни Аберкромби.

Сейчас, когда ей не ставят капельницу, — это было первое, чем Преданные решили больше не утруждать себя, она выпивает капельку сока, а после этого делает упражнения и накачивается водой, чтобы сохранить форму. Сейчас, когда она ложится на спину, живот, кажется, выступает на полдюйма меньше, а руки, она уверена, становятся тоньше. Еще несколько дней в таком режиме, и она снова станет такой, какой была до того, как ее забрали, и даже лучше, чем раньше. Может, ей даже удастся достичь желанной цели, веса восьмидесяти с небольшим фунтов[40], и она будет красива. Вставая, она проводит ладонями по телу и ощущает себя стройной. Пусть у нее немного кружится голова, но она достигла очищения. Если она все правильно сделает, то, наверное, ее душа воспарит, и не придется больше бороться со страстным желанием что-нибудь съесть (ЕДА — ЭТО ЗЛО). У нее звенит в ушах, как будто хлопает крыльями многочисленная стая птиц.

Хотя, возможно, по коридору что-то катят. Она часто слышит этот шум, который приближается, становится громче, раздается за самой дверью ее камеры и затем затихает где-то вдалеке.

Так что же с ней на самом деле творится? Не теряет ли она сознание? Может, у нее галлюцинации? Она не может понять. Только чувствует, что некоторые части тела как бы плывут. Великолепно. Энни Аберкромби вот-вот освободится от собственного тела. Энни очистилась и готова перейти в другое измерение.

Потом приходит Эвлалия, и Энни опускается на землю. На эту планету. В это заведение. На эту тюремную койку.

— Здравствуйте, сестра Эвлалия.

Эвлалия подходит к ней с подносом, и Энни задумывается. Она решает сопротивляться.

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ИЗМЕНИТЬ МЕНЯ.

А потом наступает то, о чем ее предупреждала Дарва. В этом заведении приходится постоянно выбирать: или ты делаешь, что тебе говорят, или тебя заставят страдать. Иглы от капельниц. Кормление через силу. Эта камера. Или ты смиришься и станешь есть, или… Пока что, несмотря на все злоключения, самого страшного из этих «или» ей удавалось избежать.

Пока что.

Но оно приближается, и слышен заметный щелчок.

Вот оно, то, что будет дальше.

Она слышит приближение того, что должно случиться, в том, как презрительно фыркает эта жуткая Эвлалия, опуская поднос. Все свежее, а она не ела уже несколько дней. Может, стоит ради Эвлалии немножко поклевать. Чуточку съесть, для вида.

Надо сделать над собой усилие. Она берет в руку вилку.

Эвлалия поворачивается, чтобы уйти.

— Вы разве не будете смотреть, как я ем?

Эвлалия хмурит брови, и они становятся похожими на жуков, ползущих по ее лбу один за другим, и поднимаются до самого платка, который Преданные носят на голове.

— Бельгийские вафли[41]. Ням-ням. — Она накалывает на вилку отрезанный кусок.

Насекомые все так же ползут по лбу Эвлалии. Все такие же прямые брови, выражающие неодобрение.

— Мои любимые. — Самое ужасное, что раньше, до того как Энни прекратила есть все, что доставляет удовольствие, бельгийские вафли действительно были ее любимым блюдом. Если она сейчас начнет есть, то ей, возможно, будет не остановиться; тогда она потеряет все то, чего добилась, в одном-единственном головокружительном, прекрасном порыве обжорства. Рискованно, но ей нужно как-то заставить эту женщину смягчиться. Держа вилку в руке, она смотрит на Эвлалию. — Правда. Я еле сдерживаюсь.

Как только Энни дождется хотя бы малейшего интереса, она отправит кусок в рот.