Атташе меня не убедил. Он настаивал, что все сотрудники организации, где служила Лидия, работают на НКВД и следят за иностранцами, что Лидия чекистка. Но из всего разговора с ним я только понял, что не смогу увезти мою семью с собою сейчас. Сердце щемило нещадно, но я был уверен, что сумею оформить все бумаги в Японии и вернуться за Лидией не позже чем через год.

Уезжать надо было 14 июня. Лиду и Арату выписали из больницы только вечером 13-го. У нас оставалась одна ночь. Более горькой и более прекрасной ночи в моей жизни не было и быть не могло. Я чувствовал, что Лида прощается со мною навсегда. Она говорила, что не сможет разбить сердце и жизнь Тидзу и нашего сына. И что никогда не сможет оставить маму и дочку в Советском Союзе. И, уже совсем шепотом на ухо, что в ее стране трудные времена и, в случае ее отъезда в Японию, ее мать могут посадить в лагерь, а дочку отправить в детский дом…

Лида говорила все это, но я не верил, я упрямо твердил, что мы будем вместе, прежде чем Арата начнет ходить, — я пропустил этот миг у первого сына, но не хочу прозевать его на этот раз.

Поезд отходил от перрона, и я смотрел, как фигурка Лиды с сыном на руках становится все меньше и тает в тумане. Это был последний раз, когда я видел ее и сына. И полвека потом моим самым страшным сном были Лидия с Аратой, тающие в тумане, — вот они рядом со мной, я бегу к ним, протягиваю руки, а руки проходят сквозь туман.

Я вернулся в Токио, где оставались Тидзу и старший сын. Забывший меня Цитому с удивлением разглядывал русские подарки — шапку-ушанку, игрушечный пулемет, деревянную куклу — пионера. Подарки забирал, а меня сторонился, прятался за мать.

Тидзу выслушала меня с величайшим достоинством и сказала, что она согласна на все. Я подал документы во все нужные ведомства, но через неделю после моего возвращения пришел приказ — отправить меня в распоряжение генерала Ямаситы, армия которого базировалась на Окинаве.

Как объяснить, что произошло потом…

От Лиды я не получил ни одного письма. По делам службы приезжая в Токио, я еще пытался пробивать вызов для Лиды и сына, пока мне прямо не сказали, что это невозможно. Япония и Советский Союз стремительно становились врагами, и честное служение Родине делало меня предателем собственной любви и семьи.

— Если вы не думаете о себе и о своей Родине, подумайте хотя бы о них. Ваши попытки связаться с ними небезопасны, прежде всего для госпожи Виноградовой-сан. По данным нашей разведки, в Советском Союзе идут массовые аресты. В такой ситуации письма из Японии и попытки вывезти свою неофициальную семью сюда обернутся концлагерем и гибелью для госпожи Виноградовой-сан и для вашего сына.

— Смиритесь, — сказал мне генерал-полковник. — Иначе вы убьете их. Если уже не убили. Сам факт рождения сына от японца может стать для нее смертным приговором…

Я вышел из военного министерства на улицу, но мне казалось, что я вошел в смерть. Мир закончился. Закончилась жизнь. Все прочее стало доживанием.

Когда Советский Союз вступил в войну с Германией и Гитлер блокировал Ленинград, я, как мог, следил за тем, что творилось с городом. Считал дни блокады и не мог есть — с каждой проглоченной горстью риса мне казалось, что я отнимаю кусочек жизни у сына и у Лиды. За несколько месяцев я похудел на 18 килограммов, и меня отправили в госпиталь, где стали вводить питание через зонды.

Я служил как мог — честно. Несколько лет был с войсками Ямаситы Томоюки на Филиппинах. Ямасита грабил эту несчастную страну. Однажды, после одного из военных рейдов, он с глазами голодного хищника показывал мне завернутую в окровавленную рубашку добычу. Золотые украшения, слитки, жемчужные нити. И невиданную черную жемчужину, размером с яйцо небольшой птицы. Такой я не видел даже на плантациях Микимото, где мальчишкой подрабатывал, помогая дедушке.

Зловеще хохоча, Ямаеита рассказывал, что расстрелянный им прежний владелец сокровищ говорил, что жемчужину эту называют «жемчужиной Магеллана» и она навлекает беду: легенда гласит, что жемчужина была дарована мореплавателю, открывшему эти острова для европейцев, и что из-за нее он погиб. «Думал меня этим испугать!» — Ямасита жадно смеялся, но мне не было даже противно. Я знал, что судьба накажет его за алчность и жестокость, только не знал, за что судьба наказала меня. Стянув горло тугой петлей так, что воздуха хватало ровно на то, чтобы не умереть сразу, судьба моя, как завороженная, не жалила, ждала.

Однажды я видел, как 36 тысяч плененных гнали в лагерь. В колонне выделялся среди простых солдат офицер, в котором чувствовалось что-то звериное. Может, это была тяга к жизни, которой во мне не осталось.

Охраны не хватало. И, только я отъехал от места, где гнали этого офицера, как услышал выстрелы. Строй распался. Заключенные побежали в разные стороны. Охрана не успевала стрелять. Офицер бежал прямо на меня. Я выхватил пистолет и уже сквозь прицел увидел ту звериную жажду жизни в его взгляде. Он в моем прицеле становился все крупнее и крупнее. Будто заслонял меня самого. Эти звериные глаза мешали нажать на курок.

Я опустил пистолет, так и не убив его. С другой стороны автомобиля, где палил из автомата солдат-водитель, уже лежали десятки человек, а «мой» так и добежал до пригорка, за которым начинались деревья, и успел скрыться прежде, чем подоспевший новый взвод охраны вернул большинство беглецов на место.

Потом, много десятилетий спустя, я увидел по телевизору диктатора этой страны. И узнал в нем не убитого мной офицера.

В 1944 году меня назначили в армию, которая дислоцировалась на Сикоку, что спасло меня от расправы американцев, вскоре занявших Филиппины. Ямаситу они в 1946 году повесили. Видно, прав был расстрелянный им филиппинец — присвоенная Ямаситой жемчужина Магеллана и в этот раз принесла несчастье.

Тогда же, в 44-м, мне единственный раз приснилась Лида, которая в этом сне не растаяла в тумане. Мы говорили с ней не по-японски, как обычно дома, а по-русски.

— Обещай, что ты выполнишь то, о чем попрошу, — сказала она во сне. Она сидела в ложе театра, где я впервые ее коснулся. В волосах был тот же доставшийся от бабушки старинный черепаховый гребень.

— Я сделаю для тебя все. Даже если ты попросишь то, что свыше моих сил.

— Это свыше твоих сил. Но ты это сделаешь. Ты вернешься к Тидзу и снова заживешь с ней одной семьей.

— Я не смогу.

— Ты должен. Тебе суждены еще дети. Они должны были быть нашими, но я уже не смогу их родить. Пусть их родит Тидзу.

Я проснулся в холодном поту и мысленно просил об одном — только бы она не умерла в тот миг, когда мне приснилась. Не знаю, где она, с кем. По пусть лучше буду корчиться в судорогах ревности, представляя, как другой мужчина раздевает мою Лидию, ведет к кровати, любит ее ночь напролет. Пусть буду сходить с ума, только бы, просыпаясь среди ночи, не ощущать холод сомнений — не в могиле ли любимое тело.