На мгновение Джин подумала, не признаться ли ей Мэрианн о том, что у нее случилось с Дэном, — смехотворный позыв. А не рассказать ли ей о романе Билла? Нет, здесь, у входа в больницу, где он лежит, это было бы непристойно. Джин подумала, что ее сестру, пусть даже и взрослую, подобное известие покоробит. Но в стремлении стать ей ближе, как-то ознаменовать ту драму, через которую все они пробирались, она отважилась на интимный вопрос.

— Ты можешь представить, что у тебя роман на стороне?

— Господи, ни за что, — последовал автоматический ответ. Мэрианн была благословлена полной определенностью, у нее для всего имелся план, и Джин в кои-то веки воздержалась от насмешек. Мэрианн была восхитительна — и права. — Подумать только, предавать собственную семью ради какого-то мерзкого кувыркания в сене, — однако же только и слышишь о тех, кто занимается подобными делишками. Это жалко. Так себя вести могут только тупицы. Не говоря уже о том, что это вообще дурно, гнусно и мерзко. Нет, я думаю, что единственным выходом могла бы послужить палочка миссис Вайдерманн.

Джин, начинавшая уставать от всего этого, увидела Филлис, которая стояла ступенькой выше. Ни одна из сестер не заметила, как та подошла.

— Так и знала, что найду вас обеих здесь, — что за смех? Что это вы говорили о миссис Вайдерманн? — спросила Филлис, осторожно радуясь этой новой и публичной непринужденностью между сестрами. — Умерла в прошлом году, знаете ли. Восьмидесяти двух лет. В «Times» был довольно-таки объемистый некролог. Там говорилось, что она осталась в живых после концлагеря, не вспомню, которого. Потеряла всю семью. В шестнадцать лет приплыла сюда одна-одинешенька, не зная ни слова по-английски, не имея ни одной родной души на целом свете, и получила работу в Саксе[82]… Мистер Вайдерманн был директором крупного универмага. А мы, подумать только, все эти годы не имели обо всем этом ни малейшего понятия. Ваш отец спит, — сказала Филлис с самой малой толикой упрека. — И что же, могу я спросить, так вас развеселило?

— Слушай, мама, у нас есть план, — сказала Джин.

— Да, — встряла Мэрианн, — и ты тоже идешь с нами. На обед с Ларри Мондом.

— Господи, так он в городе? — спросила Филлис. — И не припомню, когда я в последний раз видела Ларри. Во плоти, так сказать. Это было бы забавно, но я, право же, не думаю, что мне удастся, — сказала она.

— Тебе надо выбраться, — воззвала Джин.

— Папа был бы за, — сказала Мэрианн. — Мы втроем и Ларри, а Дуги присоединится к нам позже. Когда у нас будет другая такая возможность?

— Тебе все равно не позволят остаться здесь на ночь, — добавила Джин.

— Ладно, — сказала их мать, все еще хмурясь, но в то же время явно наслаждаясь этой заботой со стороны своих девочек, — договорились.

Она взглянула вверх, на больничные окна, словно папа мог их подслушивать.

В тот вечер сестры провели Филлис вдоль по Третьей авеню, взяв ее под руки, словно арестантку, и все трое щебетали всю дорогу до маленького французского бистро на восточной Шестьдесят девятой. Когда они подошли, Джин разглядела Ларри на другой стороне улицы: раздуваемый ветром серовато-зеленый летний костюм, голубая рубашка, обозначавшая его плоскую грудь и худощавую фигуру, ниже шеи — треугольник загорелой кожи. Сначала он обнял Филлис, которая крепко обхватила его за шею своей артритической и отягощенной драгоценностями рукой, затем Мэрианн, а потом, очень коротко, Джин, которой, отступив, посмотрел прямо в глаза и только и сказал: «Так». Он откинул в сторону прядь волос со лба — теперь они у него длиннее, отметила Джин, почти как в старые денечки.

Было только полвосьмого и снаружи оставалось совершенно светло, но в ресторане, полуподвальном, как кухня Джин, возникало чувство, что разворачивается ночь, — этому способствовали официанты с их черно-белой униформой, восковое мерцание дюжины маломощных бра, красные ковровые дорожки и обилие зеркал; через скрытые динамики французская певичка навевала воспоминания о военном времени. Bien sûr, ce n’est pas la Seine… mais c’est jolie tout dé même, à Göttingen[83]…

Когда, прямо с корта, приехал Дуг, снова заказали шампанское, хотя праздновать было нечего, и атмосфера осталась приглушенно истеричной. О плачевном состоянии Билла никто ничего не говорил. Любой анекдот, с которым выступали по крайней мере трое из собравшихся за столом, рассказывался и пересказывался как знаменитая шутка, производя взрывы смеха и служа для Джин откровением: все эти годы она была неправа, прячась от них вдали. Сестра ее в своем блестящем зеленом платье выглядела очаровательной, а еще и счастливой, отметила Джин, еще раз впечатленная Мэрианн. У нее, казалось, действительно был роман — с ее собственным мужем.

В общем, все шло настолько хорошо, что когда Джин услышала, как ее мать гикнула и брякнула бокалом о стол, то подумала, что Филлис начинает какой-то громогласный тост.

— А мне теперь на все это начхать, — практически прокричала она. — Только не говорите мне, я вас умоляю, что дело не здесь не в сиськах и не в заднице, — честно, это Билл Уорнер не хочет признать, что дело в сиськах и в заднице, так ведь? Главным образом в сиськах, смею вас заверить. Мне плевать, что там он говорил. Он говорил, она его интеллектуальная ровня. Он говорил, она способна понять, что ей говорят. Умеет слушать, умеет слышать. Ладно, вот что я скажу, услышь это, Уильям Уолтон Уорнер, услышь и пойми: я — все еще — здесь.

Джин в полной мере ощутила унижение своей матери — сексуальную ревность, оставшуюся незажившей и кровоточащей спустя двадцать лет, — не так же ли будет она сама говорить о Джиоване, когда ей стукнет шестьдесят шесть? Но ее сопереживанию мешала та жестокость, с которой ее мать подобрала время: ей вздумалось облегчать душу, когда отец подвешен на крючок на шестом этаже больницы и не способен не только ответить, но и вообще говорить. Не поэтому ли Филлис забиралась на механическую кровать рядом с ним? Теперь, когда он беспомощен, она может востребовать его обратно.

Дуг уткнулся взглядом в свою тарелку, украдкой обхватив Мэрианн за плечи, — чего она, скорее всего, не заметила, а карие ее глаза заблестели от непролитых слез. Подумать только, ведь Джин ей едва обо всем этом не рассказала, не далее как сегодня днем. Ларри обхватил рукой плечи Филлис — отважный мужчина. И вдруг Джин в точности поняла, кто была любовницей ее отца. Женщина, которую она называла тетушкой Юнис, ее консервативная партнерша по маршу протеста. Да, так оно есть — она, когда-то столь много значившая в их жизни, потом совершенно исчезла, как сквозь землю провалилась. Тишина была невероятно тяжелой, и даже официанты обратились в восковые фигуры, что избавило от их назойливого фонового жужжания, не прекращавшегося весь вечер.