тихо говорит проводница. — Он был хороший человек. И ты встретишь хорошего. Ты молоденькая совсем. Встретишь еще...

Станция Лена была утром. Тихое, чуть затуманенное солнце. Простор синей реки и таежная синь.

Соня растерянно и неловко мне кивнула на прощанье. Я хотел сказать что-то о Ронсаре. Она смутилась, покраснела, и я ушел, не досказав фразу.

Потом была Лена, Витим, море Лаптевых. Соня и маленькие происшествия в дороге отдалились. А года через полтора я, казалось, начисто все забыл.

Только однажды в весенний яркий и холодный день, мимоходом просматривая книги на лотке букиниста, я заметил необычное издание. Совсем новая с золотым обрезом книга была словно скопирована со старинного фолианта. Я раскрыл ее. Роскошное парижское издание Ронсара. Портреты 27‑летнего поэта и 20‑летней Кассандры.

Я листал страницы и уходил туда, на таежные полустанки... Помнится, тогда я попросил Соню показать самые понравившиеся ей строки. Она взяла книжку, полистала и протянула мне. Когда я прочитал, она нашла второе, третье стихотворение. Мне показалось неожиданно смелым то, что она отметила и так просто, не смущаясь, мне показала. Она выбирала самые дерзкие и резкие стихи.

— Вот это я написала бы на лбу у всех мужчин, которые к девушкам пристают. Вырезать бы печать — и на лоб, на лоб шлепать несмываемой краской.

Она почти бросила мне книжечку и отвернулась к окну.

Ты можешь только ржать, на что тебе любовь?

Ты бледен, как мертвец, твой век уже измерен.

Хоть прелести мои тебе волнуют кровь,

Но ты не жеребец, ты шелудивый мерин.

Прочитав, я сказал, что всем, наверное, не стоило бы ставить такую печать. Если девушка по-настоящему нравится, какое же тут «приставанье» и зачем тогда печать?

— Вот именно, «по-настоящему», — сказала Соня, не оборачиваясь. Голос ее дрожал. — Но ведь вы совсем не по-настоящему относитесь... Все мужчины, все... С усами липкий этот вчера «по-настоящему» ко мне, да? — Соня прижалась лицом к стеклу и теребила занавеску. — Когда по-настоящему, — совсем другое. Ни о какой печати и не подумаешь. — Она замолчала, отодвинулась от окна, смотрела на таежные гари, тянувшиеся возле полотна, и вдруг совсем не своим, но твердым и жестким голосом сказала: — Я буду с мужчиной, только если по-настоящему полюбим. — Глубоко вздохнула и уже другим голосом прибавила мечтательно: — Точно он — я сама... Чтоб как на солнышке у речки, когда загораешь одна...

Она сидела спиной ко мне, но я заметил, как порозовели ее щека и ухо. Она глотнула воздух.

— И хочу, чтоб сразу был ребенок. Хоть учусь всего на втором курсе, но если встречу такого мужчину и полюбим — сразу будет ребенок.

Соня задумалась и водила пальцем по стеклу. На какое-то время она забыла про меня, а может, просто мысли не надо было произносить вслух, и поэтому она молчала. Попозже она повернулась ко мне и совсем тихо сказала:

— Только по-ненастоящему я и сама не дотронусь ни до кого и до себя дотронуться не дам. — Ее глаза расширились. Она с неприязнью посмотрела на меня, хотя я стоял поодаль и вовсе не собирался до нее дотрагиваться. Потом отвела взгляд и продолжала: — Даже если мой мужчина знал женщин — пусть. Если он полюбит, как я, ему никто больше не понравится, он всех забудет и останется со мной одной. Я никогда у него не спрошу, кто был до меня. Если полюбит — значит, вся жизнь сначала. — Она опять отвернулась к окну и почти прошептала: — Не только ведь в шестнадцатом веке были такие случаи...

Мы долго молча смотрели на сырую вечернюю тайгу, на дальние увалы. Долина Бирюсы. При чем тут шестнадцатый век? Ронсар? Соединение вида безлюдной тайги с именем блестящего поэта, который так неожиданно ожил в сердце этой девушки, показалось мне странным и даже нелепым. Тогда у меня мелькнуло ощущение именно чего-то странного. Но оно тотчас пропало. Соня повернулась ко мне и протянула руку за книжкой, протянула требовательно и уверенно. В этом жесте совсем не было обычной для нее застенчивости. Я поразился.

На какое-то мгновенье она преобразилась. Или мне только показалось... Я увидел, что ее продолговатое лицо с бледной кожей и потемневшими серыми глазами налилось мечтательной красотой. Даже китель стал ей впору. Больше того, он ей шел, придавая строгость и недоступность. Наверное, таким был Ронсар-паж.

Она посмотрела на меня из-под челки без обычного диковатого выражения. Я уверен, что она не видела меня. Соня в этот миг оставалась наедине с мечтой и забыла свои недавние неприятности. Я понимал, что сейчас она живет в мечте, живет по-настоящему, и для нее не существует вагона, тайги, меня — всего, что лежит по ту сторону мечты...

Я купил томик, хотя не читаю по-французски. Как удивительна судьба книг. Надо же было во Франции, в шестнадцатом веке написать стихи, чтоб я, взяв в руки книжку, вспоминал ночной полустанок за Тайшетом, звезду над черной тайгой и влажный шепот обиженной девушки.

10

Там, в оленьих стадах на Полярном Урале, все само складывалось, как повесть. Покосившиеся кресты на маленьком кладбище в тундре, новейший препарат против гнуса в баллоне, притороченном к нартам, долгий путь по бездорожью, невозмутимые пастухи, скользящие за упряжками будто по воздуху, конусы чумов на горизонте, запах тальникового дыма, словно откровение диких пространств. И потом поездки по стадам, вечерние разговоры у домашнего костерка, лица людей, вдвоем пасущих трехтысячное стадо, знающих этот край до побережья Карского моря, их заботы и нужды... Само собой получилось так, что прежде написалась статья в газету — как раз с целью помочь пастухам одолеть нехватку нужного снаряжения, которое подчас вовсе уж перестали производить: колокольчики на шею оленям, чтоб не затерялись в тумане, вертлюги для сбруи, латунные пряжки и другое, такое же, почти экзотическое. Но деловая статья не затронула впечатлений, скопившихся в душе. И не знал, как же передать ощущение тундры — самое главное из привезенного. Обилие деталей поглощало, отдельности не находили своего строя, и это было мучительно. Только года через два вдруг неожиданно пришла простая мысль — а ведь сам путь в стада и есть уже начало и нить повествования…