Скоро парторг АКУКСа Галушко отпросился в отпуск в Донбасс, и политотдел поручил мне всю его работу. Он имел маленький кабинетик и охотно предоставлял его мне для вечерней самостоятельной работы. Я брал туда стереотрубу, буссоль, панораму с прицелом, поочередно внимательно изучал их устройство и овладел ими в совершенстве. Однажды на наши занятия по практике прицеливания пришел генерал Блинов. Он проверил, как мы наводим орудие в цель, дал несколько коротких вводных задач по прямой наводке и остался доволен, заявив нам: «По правде говоря, я вначале не верил, что из вас, политиков, получатся командиры-артиллеристы. А теперь — верю, получатся». Потом он часто заходил в наши группы, брал в руки секундомер, давал отправные данные для глазомерной подготовки данных для стрельбы и засекал время. Через 37–40 секунд всегда быстро схватывающий материал майор Гречин и я поднимали руку — данные готовы. Блинов проверял и оставался доволен. Еще в начале учебы бывший начальник политотдела Сумского артучилища, наш слушатель капитан Савельев подарил многим из нас правила стрельбы артиллерии — очень нужное и дефицитное пособие. За наличный расчет он купил нам циркули, угломерные круги с угольником — все это требовалось каждому артиллеристу в подготовке данных для стрельбы.

Блинов был уже в преклонном возрасте — ему было за 70. Ходил он в шинели с полевой кирзовой сумкой, что выдавали в войну офицерам, и так ее нес, что она волочилась по земле, а он не замечал этого. Ему присвоили звание генерал-майора, а он в шутку сказал: «Да я был в этом звании еще до Первой мировой войны!»

Начальник училища генерал Стеснягин, старый служака, хорошо знал традиции офицерских собраний и в училище насаждал эти порядки, — но и перегибал в этом. Им был установлен порядок, что до его прихода в летний театр все должны стоять перед своими местами. Вот и стояли фронтовики в ожидании генерала минут 15 и более, кто пришел пораньше. Раз мы пошли в кино и простояли более 10 минут, а генерал не пришел. Нашим слушателям это не понравилось, было много нареканий, часть из нас перестала ходить в кино в клуб, а другие, купив билеты, стояли у входа и заходили после генерала, как опоздавшие. Было запрещено пускать опоздавших на летнюю площадку клуба, тогда слушатели перестали посещать клубную киноплощадку.

Наше отделение курсов располагалось на втором этаже казармы, а под нами на первом этаже располагалась батарея курсантов Войска польского. По утрам они хором пели молитву, был у них и ксёндз. На занятия они строились у казармы и по-русски слушали объяснение темы, а команда «Шагом марш!» отдавалась по-польски. О таких поляках ходил анекдот: «При формировании польского воинства ксендз говорит солдату: «Целуй крест», — а тот отвечает: «Что вы, я коммунист». А ксендз ему: «Я тоже коммунист, целуй быстрее». Трудно было формировать это войско! Туда брали всех, кто имел в родословной польскую кровь. Однажды я спросил старшего лейтенанта, где он вырос и знает ли польский язык. Он ответил, что вырос под Москвой, польского языка не знает, но его бабушка по отцу была полька. Как-то к «нашим полякам» приехал майор, командующий артиллерией польского корпуса. Он прекрасно говорил по-русски, но носил форму польского офицера. Вечером мы спросили его: «Как вы мыслите устроить послевоенную Польшу?» Он ответил: «Создадим свободную, независимую и нейтральную Польшу». — «От кого независимую и нейтральную?» Он не ответил, попрощался и ушел.

В первой половине сентября я получил от жены открытку, полную печали и отчаяния: она серьезно заболела. Потом я узнал, что она попала в инфекционную больницу, заболев тифом. Настроение было крайне тяжелое; хотелось помочь ей и сыну. Я попросился в отпуск, и мне его дали на 10 суток. Получив паек и литер на поезд, я в тот же день выехал из Костромы в Фурманов. Клавдя была в больнице, и мне надо было подготовить семье запасы на зиму (сыну было уже шесть лет), и этим я занялся, не зная отдыха. На выделенном жене участке земли на общественном огороде кто-то уже растащил всё, но в 15 километрах за городом у нее было несколько соток картошки, и я копал ее целый день. Два следующих дня, с раннего утра до полной темноты, я пилил на дрова кряжи. Приближался срок отъезда, а Клавдя все еще находилась в больнице, — тогда я пошел к коменданту города и попросил его, если можно, продлить мне отпуск. Он пошел мне навстречу и продлил отпуск дней на пять. Клавдю я забрал из больницы домой досрочно, и с нашей помощью она начала поправляться.

Вечером 25 сентября я был в Москве: в городе ни одного огонька, осенняя темень. Я жду трамвая на Ярославский вокзал, и вдруг небо озарилось разноцветными огнями ракет, тишину прервали залпы орудийного салюта в честь освобождения Смоленска. С Рижского вокзала, куда прибыл поезд, я перебрался на Ярославский и зашел в столовую поесть по талонам. Сижу за столиком, а напротив подполковник-танкист с орденами на груди. Он внимательно посмотрел на меня и спросил: «Вы не узнаете меня?» — «Нет, не узнаю». — «А я вас узнал, вы в Петрозаводске были начальником ДПШ. А я учился у вас, экзамен сдавал по истории партии», — и назвал свою фамилию. Как изменился человек за четыре года! Был молодой лейтенант, а теперь передо мной сидел поседевший подполковник, боевой командир. Он рассказал, что формирует танковую бригаду и скоро уедет в бой, а я рассказал о своей жизни и промолвил, что мне не повезло со службой: и наград нет, и звание небольшое, хотя дело не в награде и звании — главное воевать. Подполковник ответил на это: «У нас, у танкистов, раненых бывает очень мало — больше убитых. Ведь весь огонь на нас — вынес его, значит, жив, не вынесешь — гибнешь».

Приехав в Кострому, я за несколько дней догнал остальных в учебе: мое отставание было незначительное, главным образом в артиллерии. Начальник училища отпускал в отпуск многих слушателей, понимая наше положение, и большинство возвращались с опозданиями. Был издан приказ по этому поводу — и моя фамилия там была. Кстати, как только я уехал, в училище произошла грязная история: у нескольких слушателей пропали часы, и в краже был уличен капитан Константинов. Дорого обошлась капитану его любовь к спиртному и женщинам: Константинова исключили из партии, потом офицерский суд чести вынес решение о его понижении в звании с капитана до лейтенанта. Приговор был быстро утвержден. Пришел приказ — и у виновника сняли по две звездочки с погон и в тот же день отправили на фронт.

В канун октябрьских празднеств объявили об освобождении столицы Украины Киева, а 7 ноября мы слушали приказ Верховного Главнокомандующего И.В.Сталина. В тот день Сталин впервые ввел в обращение слово «офицеры», которое скоро крепко прижилось в нашей армии и флоте. Весь командно-начальствующий состав от младшего лейтенанта до полковника включительно теперь охватывало наименование «офицеры».

С отоплением нашей казармы с наступлением больших холодов (а зима в тот год установилась сразу и была холодной) появились трудности — не хватало топлива. Нашему курсу командование училища предложило сходить к лесу километра за два и принести для отопления ставшие ненужными перекрытия и опоры летних сооружений, в которых когда-то размещался личный состав новых формирований для армии. Агитировать нас не требовалось; мы построились и пошли, а на обратном пути вытянулись в длинную цепочку, неся на плечах 3–4-метровые жерди. Наша помощь сказалась на деле: топить стали лучше. Еженедельно и в любую погоду у нас производились полевые занятия (большинство по тактике). В морозные зимние дни, навернув на ноги по газете, мы шагали с утра по заснеженным полям, выбирая места для наблюдательных пунктов или огневых позиций. Были полевые занятия и по топографии; алидадой[41]делали съемку местности по замкнутому направлению. Учились определять расстояние на глаз, выбирали ориентиры. В начале выхода в поле ноги коченели от мороза, но на ходьбе мы согревались; никто не болел.