8 июня 1926. Феодосия

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

‹…› Эх, дорогая! Человеческий эгоизм никогда не расцветал так пышно, как в наш век – слишком уж школы были хороши для его проявления. Ведь и я тоже не лишен его. ‹…› Ты пишешь, что с тобой произошла перемена. Да, ты права, ибо и я это заметил, но только не мог еще доискаться причины и характера перемен. ‹…› Я сознаю, что эту зиму прожил без достаточной энергии. Конечно, в этом виновата моя болезнь, но ты представить себе не можешь, как мне было трудно иногда говорить. Я так страдал, сознавая все это и не имея сил выбить себя из той апатии, в которой я находился. Сознание это – тоже одна из причин моего стремления уехать. Мне стало лучше и я изменюсь. ‹…› Вера в лучшие дни меня не покидает, и с этой стороны я неисправимый мечтатель. Будь здорова, моя радость. ‹…›[433]

17 июня 1926. Феодосия

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

Мой дорогой и милый друг! Получил твое второе письмо из Пушкина с ландышем. Ты пишешь, что делаешь из любви ко мне какие-то глупости. Прошу выразиться яснее и прямо указать – какие глупости? Я знаю одну твою глупую глупость. Это твоя любовь к Каторжному Коту. Но это известно давно, а вот что за глупости еще, я не знаю. У нас каждый день грозы и ветер, погода не летняя. ‹…›[434]

21 июня 1926. Пушкино

Ю. Л. Оболенская – К. В. Кандаурову

‹…› Чтобы я могла работать, мне надо все силы устремить к одной цели, помните, как я хотела Вас заставить жить моими темами. А здесь все отвлекает, т. к. если внимание к моей живописи и есть, то рассеянное и раздражающее. Вообще живопись испортила мой характер: без нее я мирюсь со всеми неудобствами, и с детским криком, и с проходной комнатой – и вся моя ворчливость возникает только из желания быть одной для работы. Это портит и отношения, и настроение. ‹…›[435]

20–21 июня 1926. Феодосия

К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской

Дорогая! Сегодня 20-е июня и день Троицы. Сегодня первый летний день. Наконец-то почувствовался юг и Крым. Я должен принести повинную. Вчера мне сказали, что все это время цвел виноград, а я не знал и не прислал тебе его цветов. Страшно досадую и ругаю себя. У нас есть еще проект перед Бахчисараем поехать на несколько дней для этюдов в Старый Крым и около него в очень древний армянский монастырь. Монастырь в дикой местности среди гор и фасадом своим на запад. При заходящем солнце бывает сказочно красив. Но эту поездку мы отложим до тех пор, когда выяснится вопрос о твоем приезде. Завтра К Ф едет на Арабатскую стрелку зарисовывать древнюю турецкую крепость. Я не еду, т. к. от станции надо пешком идти верст двадцать. Я не хочу утомляться. Да и они верного ничего не знают, ибо сами идут в первый раз. Чудесные часы провожу на волнорезе, смотря на море и на Феодосию, утопающую в розово-фиолетовых тонах заката. Сидим и молчим: да и что же говорить, когда все кругом так упоительно прекрасно. ‹…›[436]

28 июня 1926. Пушкино

Ю. Л. Оболенская – К. В. Кандаурову

‹…› Макс очень мил, и мне, по совести говоря, «для души» хорошо было бы съездить туда и людей посмотреть. Это заменило бы мне морские ванны! Я очень дичаю от безлюдья. И с тобой мы довольно замкнуто жили (хотя нынче все-таки видели людей, и это хорошо). А сейчас я имею в собеседниках колченогого кота, который много потерял в красноречии от потери передних лапок. ‹…›[437]

В августе 1926-го, после девятилетнего перерыва, Оболенская едет наконец в Крым. И чудо… произошло?

Стихи звучат как торжественный манифест или эпическая исповедь. Поэт вписал свой дом в многоплановый исторический пейзаж, где почти археологическое описание останков древних культур, исчезнувших в «складках моря и земли», перемежается провалами беспамятства: что же тогда останется от его времени – усобиц, войн, «паденья и разрух»?

Да, так. Дом уцелел, ему выпал счастливый жребий: «ни власть не отняла, ни враг не сжег», но поэт, выбравший в пору «непримиримых вер» свой путь, – пусть не изгой, но «пасынок России», «немой ее укор». Нападки в советской прессе на «поэтического контрреволюционера» и «аристократа» Волошина, которому «чужда, враждебна, ненавистна современность»[438], начались уже в 1923 году и перекрыли выход в свет его стихотворных сборников. Потому, добиваясь для дома особого статуса и понимая при этом всю неустойчивость и зыбкость любого человеческого решения, Волошин творит «охранную грамоту» Дому, высоким слогом выковывая духовное послание о нем, предназначенное вечности – туда, где «мертвых кличет голос Одиссея…»

«Вопрос о даче Макса наконец разрешен в благоприятном для него смысле в законодательном порядке. Дача передана ему в полную собственность»[439], – сообщал в Москву Богаевский в апреле 1925 года.

В «коротком времени» это было чрезвычайно важное для поэта решение, защищавшее не только дом – его самого. Но благополучие было весьма шатким, внешним. Быть может, потому и дом, когда-то приют молодых «обормотов» – дачников, потом исполнявший высокую миссию храма-пристанища, опять стал иным, во всяком случае, для прежних друзей поэта.

Они будто остались в прошлом «культурном слое», не слишком вписавшись в его новый быт и историю. На расстоянии еще недавно представлявшийся раем, он вдруг будто потерял для них это свое качество. И теперь, приезжая в Крым, Кандауров и Оболенская жили в Феодосии, Судаке, Бахчисарае, лишь кратко появляясь в Коктебеле.

После смерти Пра Волошин, оставшись единственным распорядителем своего дома, «решил сделать опыт последовательного коммунизма: превратил его в бесплатный дом отдыха для писателей, ученых и художников частным образом, вне государственных санкций». Первыми результатами своего опыта был очень доволен: «У меня за лето жило 200 человек гостей (считая только тех, кто провел под кровлей больше одной ночи). Жили все очень дружно, крепко, редко кто покидал Коктебель без слез, и большинство мне пишет, что это событие и перелом в их жизни», – писал он Оболенской 25 декабря 1923[440]. После разрухи, смертей, болезней, усталости и одиночества показалось, что все вернулось – как в лучшие лета довоенного времени. «Благодатный дар восторга перед зрелищем неба, гор, который иссякал в годы наших ужасов, снова вернулся ко мне», – на письме все выглядело оптимистично. Общий дух дома возродился, все так радостно и содержательно: «совсем нет жильцов, а только гости».