А в тот вечер вызвался отвозить меня по месту жительства к зданию на Большой Никитской, где помещался журнал «Театр», Артем Боровик. С ним, захотела его сопровождать, его красивая супруга Вероника. Мы вышли: нас провожали Любимов и человек в очках и в подтяжках, без пиджака. Они неодетые вышли в этот ужасный русский холод.

— Идите обратно. Зачем! Простудитесь! — позаботился я о них.

— Спасибо за чудесные рассказы о Париже, — человек в очках и подтяжках даже поклонился мне чуть-чуть, пожимая мне руку. — Я очень хочу пригласить вас на свою передачу. У вас интересные взгляды.

— Спасибо, — сказал я. — Почту за честь.

— Кто это? — спроси я Боровика, когда мы разместились в его машине. Я — на заднем сидении.

— Владислав Листьев, очень талантливый и очень популярный журналист.

Вот потому я и назвал этот обед трагическим, что мало кто выжил из находившихся тогда за столом. Выжили только двое. Да Вероника, жена Боровика.

Когда мы молоды, мы приобретаем хорошие и плохие привычки и умения. Планированию меня научила в Нью-Йорке в конце семидесятых Карла Фельтман. Карла работала личным секретарем у Питера Спрэга. А Питер был большой босс всяких модных корпораций. Так, он восемь лет был владельцем английской фирмы «Aston-Martin». Вот уже тридцать лет, как я вспоминаю Карлу с благодарностью каждый раз, когда расчерчиваю лист формата A4 на 28 клеток, — на четыре недели жизни вперед. Ах, Карла, Карла! Как они ссорились с боссом! Она даже рыдала порой. А потом они дружно пили скотч на кухне. Он понимал, рыжебородый изверг, что лучшей секретарши он не найдет. Она знала всех его любовниц и способна была найти человека на другом боку глобуса в несколько минут, а ведь тогда еще не существовал интернет. Я даже в тюрьме расчерчивал эти двадцать восемь клеток. Планировал написание книг. Мои выходы out планировали за меня мои следователи.

В то же самое время в том же Нью-Йорке я наблюдал за жизнью и работой Люси Джарвис, она была знаменитым продюсером телекомпании NBC. Гостиную ее наполняли ныне поблекшие американские звезды семидесятых. Шляпа, брючный костюм, стиль решительного и язвительного гангстера — я и моя тогдашняя жена Елена смотрели на Люси с обожанием и мечтали стать такими же акулами. Но не пришлось. Люси научила меня рвать телефонную трубку с решительным «yes!»: «Голос должен быть уверенным, бодрым, Edward, даже если у тебя температура под 40, все хотят иметь дело с решительным человеком». Еще она научила меня входить в гостиную решительной походкой. «Первое появление очень важно. И никогда не носи цветные носки, Edward!» Не знаю, жива ли она, милая акула Люси, но цветных носков не ношу и отвечаю решительным голосом, могу и накричать на собеседника, если он сопит и молчит: «Назовите себя немедленно!» Люси должно быть свыше восьмидесяти.

В 1980-м в Париже мое воспитание доделывала контесса Жаклин де Гито, она работала подругой Нины Риччи и в доме Кристиана Диора. У Жаклин было два гардероба: две обширные комнаты, которым позавидовал бы крупный магазин. Жаклин научила меня винам, познакомила с Ниной Риччи и с Энди Уорхолом.

Восхищение мое вызывала мой литературный агент Мэри Клинг. Бывшая журналистка журнала «Экспресс», Мэри основала свое литературное агентство Le Nouvelle agence в годы, когда во Франции не существовало даже профессии «литературный агент». Писатели напрямую имели дело с издателями, а издатели Франции — с издателями других стран. Небольшого роста, худенькая, всегда дочерна загорелая, Мэри много курила и повелевала небольшим коллективом энергичных девушек с мужской жестокостью и без всякой жалости. Ее литературные девушки плакали от ее требований. Она их унижала и разве что не била. Я гордился отношением Мэри ко мне, она с самого начала высказывала свое уважение, моей работоспособности и настойчивости. «Эдуар, ты хочешь издавать две книги в год, но у нас так не принято! Французские писатели наслаждаются жизнью, здесь так не работают! Тебя не будут покупать!»

Я убедил ее, что будут. Более того, я стал издаваться сразу в двух издательствах поочередно: в «Ramsay» и в «Albin-Michel». Мэри последовала моему темпу. И мы приучили всех. Иногда я издавал по две книги в год. Она не имела от продажи моих книг гигантских прибылей, я полагаю, ей было интересно за мной наблюдать. И участвовать в моей авантюре. Она продала мои книги в два десятка стран. Я приходил в помещение агентства на Rue Odeon, как раз у театра Одеон, и за глотком энергии. От этой женщины несло энергией. Правда и то, что она редко была к кому приветлива, ко мне — была.

Знаменитая Дина Верни — натурщица и наследница Аристида Майоля — была мне знакома с 1974 года, мы встретились в мастерской Ильи Кабакова в Москве. В Париже, если я шел через сад Тюильри, я имел возможность лицезреть юную Дину в виде позеленевшей бронзы скульптуры прямо в траве меж деревьев сада. Живую Дину можно было увидеть постаревшую, но монументальную, в галерее на Rue Jacob, это недалеко от базилики Сен-Жермен де Пре. Несколько раз, ожидая, когда она освободится, я слышал яростные споры о деньгах, старую даму нелегко было сломить. И она никогда не уступала. Я научился у нее упорству. Упрямство мне было даровано от рождения.

Ирина Хакамада, в те несколько моих посещений ее офиса в Товарищеском переулке, когда я явился уговаривать ее участвовать в коалиции оппозиции, Ирина Хакамада сидела по ее сторону стола, уставленного компьютерами и канцелярией, и поедала фрукты. То есть она разговаривала со мной, но время от времени брала с тарелки нарезанные удобно мелко фрукты и отправляла их в рот. Впрочем, во второе мое посещение ее офиса это были уже не фрукты, но овощи. Ирина Хакамада была настороженной и чуть-чуть меня остерегалась. Однажды она приняла вперед меня посла Испании, мне пришлось ждать, и я злился. С 2005 года я не ем мелко нарезанные фрукты, принимая посетителей, как Хакамада, но намереваюсь это делать. Это будет стильно.

Они сломали мой завод, суки! Я стоял на эстакаде, мимо грохотали тяжелые грузовики. Сентябрьское солнце высушило бы мои слезы, если бы я их пустил. Я бы и пустил, однако меня снимала на Бетакам бригада харьковского телевидения, какого вот — не припомню, их много в Харькове теперь. Стоял сентябрь 2007 года, я приехал к матери на 86-летие и вот заехал посмотреть на родной «Серп и молот», где я работал в те далекие шестидесятые годы в цехе точного литья. Они сломали мой завод, точнее, они его доламывали, кран с тяжелой грушей долбил ею, раскачивая, стену механического цеха. В том цехе в далекие 1963 и 1964 годы у меня работали друзья, а позже там работал поэт Вовка Мотрич. Они долбили своей сучьей болванкой по цеху, откуда в мое время выходили собранные моторы, моторы для танков. Далеко эти моторы не уезжали, отправлялись на завод имени Малышева, где занимали свои боевые места в танках. Чуть раньше, до «Серпа и молота», я работал и на «Малышева», но строителем-монтажником — сооружал новый цех в непролазной грязи. Так что я потрудился на оборонку моей страны.

А теперь они сломали мой завод, чтобы разместить там очередной рынок. И склады. Говорят, вьетнамцы купили всё. Завод был такой мощный, что разные его проходные находились друг от друга чуть ли не в часе ходьбы, а если на трамвае ехать, то несколько остановок, да еще с пересадкой.