Треморель и надеяться не смел, что она будет так покладиста и покорна. Мог ли он ожидать таких уступок, да еще так легко сделанных? Мысль о ловушке ему и в голову не пришла. Он был в таком восторге, так обрадовался, что это могло бы раскрыть Берте глаза, но она не обратила внимания на его радость. Он пылко поцеловал ей руку и воскликнул:

– О, вы бесконечно добры и действительно любите меня!

Граф де Треморель не предполагал, что отсрочка, о которой просила Берта, окажется столь долгой. Последнюю неделю Соврези, казалось, чувствовал себя лучше. Он вставал с постели, начал ходить по дому и даже, не слишком утомляясь, принимал визиты многочисленных друзей, живших по соседству. Но, увы, хозяин «Тенистого дола» стал похож на собственную тень! В этом бледном, как воск, малокровном, нетвердо стоящем на ногах человеке с испитым лицом и зловещим огнем в глазах невозможно было узнать того пышущего молодостью и здоровьем крепыша, который возле ресторана «Севр» остановил руку графа де Тремореля.

Как Соврези исстрадался! Десятки раз болезнь готова была его прикончить, десятки раз он одерживал над нею верх благодаря лишь своей несгибаемой воле. Нет, он ни за что не желал умирать, пока не отомстит негодяям, отнявшим у него счастье и самое жизнь. Но какую кару обрушить на них? Об этом он размышлял, это превратилось у него в навязчивую идею, иссушавшую мозг и зажигавшую огнем глаза.

В обычной жизни обманутому мужу представляются три возможности дать выход своему возмущению и гневу. Прежде всего, его право и даже долг – предать суду и жену, и ее сообщника. Закон на его стороне. Далее, он может выследить их, настичь на месте преступления и убить. В кодексе имеется статья, если не оправдывающая, то, по крайней мере, извиняющая подобный проступок. Наконец, ничто не мешает ему отнестись к своей беде с философским равнодушием, самому громче всех посмеяться над ней и просто-напросто выгнать изменницу из дому, обречь ее на лишения.

Жалкая, ничтожная месть!

Привлечь жену к суду? Но это означает ринуться навстречу позору, выставить свое имя, честь, себя самого на потеху толпе. Это означает сдаться на милость адвоката, который вываляет вас в грязи. Чтобы защитить неверную жену, адвокаты нападают на ее мужа – это самое надежное средство. А на какое удовлетворение может он рассчитывать? Берту и Тремореля приговорят к году, от силы к полутора или двум годам тюрьмы.

Ему представлялось, что самое простое – убить виновных, но и тут были свои минусы. Он войдет, разрядит в них револьвер, они не успеют ничего понять, их агония не продлится и минуты. А что потом? Потом его посадят в тюрьму, будут судить, придется защищаться, взывать к снисхождению суда, к тому же его могут и признать виновным, подвергнуть каре.

Выгнать жену из дому означало своими руками отдать ее Эктору. Соврези воображал, что они любят друг друга, представлял себе, как они рука об руку уходят из «Тенистого дола», счастливые, веселые, и потешаются над ним, жалким глупцом! При этой мысли им овладевало холодное бешенство: язвительные уколы самолюбия способны усиливать любую самую жгучую боль.

Нет, ни один из этих распространенных способов не мог утолить его жажду мести. Ему нужно было нечто неслыханное, небывалое, в чрезмерности своей сравнимое с нанесенным ему оскорблением, сравнимое с его муками. Он вспоминал все зловещие истории, вычитанные из книг, пытаясь измыслить казнь, осуществимую в нынешних обстоятельствах. Он чувствовал за собой право быть разборчивым в средствах, он готов был ждать, сколько понадобится, и принести в жертву собственную жизнь.

Но его планы могла опрокинуть одна-единственная вещь – записка, вырванная у Дженни Фэнси. Куда она девалась? Неужели он сам обронил ее в лесу Мопревуар? Соврези повсюду искал этот клочок бумаги, но так и не нашел.

Тем временем он привык вечно притворяться – необходимость все время держать себя в руках доставляла ему какую-то жестокую радость. Он научился вести себя так, чтобы ничем не выдавать мыслей, которые его обуревали. Он, подавляя дрожь отвращения, принимал бесчестные ласки женщины, которую когда-то любил; так же радушно, как прежде, пожимал руку своему другу Эктору. Вечерами, когда они втроем сидели при свете лампы, Соврези притворялся веселым. Он рисовал радужные планы на будущее, когда ему разрешат выходить, когда он окончательно поправится.

Граф де Треморель радовался.

– Наконец-то Клеман в самом деле выздоравливает, – сказал он однажды вечером Берте.

Она слишком хорошо понимала, что он имеет в виду.

– Значит, вы по-прежнему мечтаете о мадемуазель Куртуа? – спросила она.

– Разве вы сами не позволили мне надеяться?

– Я попросила вас подождать, Эктор, и вы правильно сделали, что не стали спешить. Я знаю женщину, которая принесет вам в приданое не один миллион, а три.

Его это неприятно поразило. В действительности он мечтал о самой Лоранс, но теперь на его пути возникало новое препятствие.

– Кто же эта женщина?

Она склонилась к его уху и дрожащим голосом прошептала:

– Я единственная наследница Клемана, и он в любой день может умереть, а я останусь вдовой.

Эктор окаменел.

– Но Соврези, слава богу, чувствует себя великолепно! – возразил он.

Берта подняла на него свои огромные светлые глаза и с леденящим душу спокойствием произнесла:

– Что вы об этом знаете?

Треморель не хотел и не смел допытываться у нее, какой смысл вкладывает она в эти странные слова. Он принадлежал к тем слабохарактерным людям, которые избегают объяснений и, вместо того чтобы принять меры, покуда еще есть время, глупейшим образом ждут, пока обстоятельства не загонят их в угол. Такие вялые, безвольные натуры с подлой расчетливостью закрывают на все глаза, лишь бы не видеть грозящей опасности, и, не смея трезво оценить положение дел, предпочитают томиться в неизвестности и теряться в догадках.

Впрочем, опасаясь Берты и отчасти ее ненавидя, граф в глубине души испытывал не только тревогу, но и ребяческое удовлетворение. Видя, с каким яростным упорством она борется за то, чтобы его, Эктора, сохранить и удержать, он вырастал в собственных глазах. «Бедная женщина, – думал он. – Потерять меня, уступить сопернице для нее такая мука, что она готова желать смерти собственному мужу». Треморель был настолько испорчен, что даже не понимал, насколько мерзки и отвратительны мысли, приписываемые им госпоже Соврези, да и его собственные.

Между тем, Соврези становилось то лучше, то хуже, и граф то надеялся, то вновь падал духом. В тот же день – все уже считали, что отныне выздоровление больного пойдет быстрыми шагами, – Соврези опять слег. Ухудшение наступило после того, как он выпил хинную настойку, которую принимал перед ужином всю последнюю неделю.

Однако симптомы на сей раз были совершенно другие – словно после болезни, которая чуть было не отправила его на тот свет, началась другая, во всем отличная от прежней. Он жаловался на раздражение кожи, на головокружения, на судороги, сводившие все тело, особенно руки. Временами он начинал стонать – так невыносимо болело у него лицо от невралгии. Во рту у него держался постоянный, ничем не перебиваемый привкус перца, заставлявший его жадно ловить губами воздух. Его снедало беспокойство, вызывавшее такую бессонницу, против которой оказались бессильны даже большие дозы морфина. В довершение всего он ощущал смертельное изнеможение и все сильнее мерз, причем холод шел как будто изнутри, словно температура тела постоянно понижалась. Бред, однако, совершенно прекратился, и Соврези все время сохранял ясный рассудок.