Самое лучшее, что мы можем сделать, Эм, это...

Негодяй, мясник, вот ты кто.

Я стояла там, положив руку на его холодный лоб, холодный как камень, и думала: это единственный Джек, какой только был или будет, один-единственный, мой бедный-бедный Джек. Думала: его вынули из холодильника, а потом засунут обратно, как сам он делал со своей говядиной и свининой. Скажи что-нибудь, Джек, хотя бы передо мной не притворяйся мертвым.

Думала: ради Винса я должна выглядеть сильной, несломленной. По крайней мере, мы дали этому несчастному мальчишке крышу над головой.

«Пойдешь посмотришь на него, Винси?» – сказала я.

Я пробовала понять, каково это – быть тобой, девочка. Понять, что значит быть лишенной того, чего лишена ты, и даже не знать об этом. Я пыталась понять, лучше было бы или хуже, если б мы знали заранее и имели выбор, избавить тебя от твоей жалкой доли еще до того, как ты узнала, что ты – это ты. Если, конечно, ты вообще об этом узнала. Тогда мы с Джеком получили бы свободу и смогли бы вести разные жизни, если бы ты положила за это свою. Твоя жертва.

Только похоже, что этот вариант не принес ничего хорошего Салли Тейт, бедной неудачнице, – ни сразу, ни потом. Похоже, и она переключилась на посещения. Муженек в тюряге. Потом ее тоже стали посещать, с платой за постой. На это живут, можно понять, что доводит женщину до такого существования. А Ленни Тейт повернулся спиной, умыл руки. Твоя жизнь, охота губить – губи. Хотя у него и от собственной-то немного осталось, судя по его виду в последнее время, он и сам превратился в развалину. А что до Джоан Тейт, повернулась она спиной или нет, я не знаю. Хотя, по-моему, она всегда знала, что Ленни на меня заглядывался.

А потом, это ведь преступление, как считалось тогда, в злое старое время. Вам нарубить, хозяюшка? Хотя почему преступление, когда добрая половина человечества, если поразмыслить, если вспомнить обо всех страданиях, добрую половину жизни думает, что лучше бы вовсе на свет не родиться? Нам с тобой еще повезло, Джун. И как ни крути, факт остается фактом: Салли по-настоящему хотела Винса. А я так и не перестала хотеть Джека. Всем нам прямая дорога в Страну Грез.

Зеленая фасоль. Дуршлаг. Вместо головы сито, и так далее.

Автобус сегодня еле ползет. Наверно, из-за дождя: улицы превратились в реки. Погода мерзкая. Но автобус всегда добирается до места. Я нынче опоздаю, девочка, но что тебе за печаль, разве ты когда-нибудь замечала, утро на дворе или вечер? Хотя иногда, по понедельникам и четвергам, мне казалось: а вдруг ты ждешь. Думаешь: сегодня понедельник, сегодня четверг, значит, она приедет. Надеюсь, что приедет, надеюсь, она никогда про меня не забудет.

Тем более что я не хочу, чтобы сегодня мое путешествие закончилось быстро. Есть время подумать, пока тащится автобус, есть время подготовиться к тому, что мне надо сказать.

Я старалась, я ждала и надеялась все пятьдесят лет, и теперь ты не можешь меня упрекнуть. Ты можешь упрекать меня за то, что вообще родилась, но за то, что будет теперь, нет. Пятьдесят лет – немалый срок. Наверное, многие в этом мире думают, что родиться было ошибкой, но уж коли родился, так не хнычь, терпи. Это и к тебе относится, девочка, даже к тебе. Только ты теперь можешь показать, доказать: это не то же самое, как если бы тебя вовсе не было, появись ты на свет или не появись – все едино. Пятидесяти лет довольно, чтобы вырастить ребенка. Прости меня за все ложные надежды и обещания, за минуты слабости, прости за всех этих дублеров, Винси-Салли-Мэнди. Но это не освобождает тебя от обязанности быть той, кто ты есть. ДжунДжунДжун.

Теперь мне придется заботиться о себе. Впрочем, ты этого не знаешь, не можешь знать. Посмотри на меня – жалкая беззащитная вдова, сидит в сорок четвертом автобусе, на втором этаже, хотя одному Богу известно зачем, в такую-то погоду, что ты увидишь за мокрыми окнами, кроме этой мерзости. А Бермондси сейчас глушь глушью. Там, где ты есть, безопасней, поверь мне, девочка. И вот, потому что мы опаздываем и в школах уже кончились уроки, нам пришлось затормозить у остановки, где их целая толпа, вопящих, чтоб посадили. Нахальная мелкота в темно-синей форме. Все завалились наверх, толкаются, пихаются и орут, как будто нормально говорить не умеют. И я понимаю, что это всего лишь дети, они просто спускают пар, но пугаюсь чуть ли не до полусмерти. Я испугалась бы вдвое меньше, будь Джек еще здесь. Хотя какая разница, ведь здесь-то его все равно не было бы. Он был бы там, за своим прилавком, отличное мясцо, сударыня, а не здесь, в автобусе, вместе со мной. Ни разу не съездил повидать тебя. И никогда не спрашивал: ну как она? Как там Джун? Но меня до смерти пугает, что хоть он и не здесь, его нет и там, где он всегда был, рекомендую кусочек окорока. Он даже не лежит на больничных подушках, где тоже словно целую вечность пролежал, целую жизнь, принимая посетителей. Ты вот что, Эм, ты приходи ко мне. И даже тогда не упомянул твоего имени. Теперь его нигде нет. Или он уже смыт в море или смешивается с песком на маргейтском пляже, если все прошло по плану, если погода не помешала закончить дело. И я знаю, что они будут думать, что они скажут: надо было ей поехать, надо было быть здесь, это ее долг. Что ж, корите меня и за это, Эми виновата. Но кто-то же должен сказать тебе.

Что я хочу сказать – черт возьми, это ведь твоя вина. Что никто тебя не целовал, никто по тебе не скучал, одна я. Твоя, черт побери, забота. И, конечно, не стоит надеяться, не стоит и думать, что после пятидесяти лет без взгляда, без звука с твоей стороны ты ждешь сейчас, зная, собираясь сказать: я понимаю, всегда понимала. Ты права. Забудь меня.

А я собираюсь сказать: прощай, Джун. Прощай, Джек. Они кажутся мне одним человеком. Теперь нам придется жить друг без друга, идти разными путями, каждой своим. Мне надо подумать о собственном будущем. Что-то Рэй говорил на этот счет, сколько у меня не хватает.

Помнишь ты Рэя, дядю Рэя? Однажды мы приходили к тебе вместе с ним, в то лето, когда я пропускала четверги.

Теперь я буду принадлежать только себе. Но я не могла просто перестать ездить, не сказав тебе прямо в глаза: прощай, Джун. И не могла не сказать еще одного, ведь две эти вещи связаны. Ты все равно не поймешь, но кто-то должен сказать тебе, а больше никто этого не сделает. Что твой папа, который никогда не навещал тебя, которого ты не знала, потому что он не желал тебя знать, что этот твой папа.

Когда он раздевался до пояса, чтобы взяться за дело, будь то погрузка машины или перетаскивание боеприпасов, или когда посещал места, которые в армии, и нигде больше, называют санбытпомещениями, а однажды когда он дремал в теньке, под взорванной стеной в Матрухе, а мне полагалось нести караул – солдат почти всегда готов что хочешь отдать за часок сна, – я залезал к нему в нагрудный карман и доставал оттуда бумажник. Прямо как вор, только я ничего не брал, а просто вынимал ту фотографию и завидовал ему. Чтобы сохранить рассудок в пустыне, люди делают и более сумасшедшие вещи. Хотя если бы я был на его месте и она принадлежала мне, я не мог бы использовать его в роли своего щита и хранителя, так сказать, заслоняться им от пуль. Я не был бы малышом, прячущимся за чужой спиной, а был бы здоровым парнем впереди. Крупной мишенью.