Эдик усмехнулся:

— Дошло, наконец! А в блокноте, что в Марусиной сумочке лежал, ясно написано: «тетя Оля в Москве». И телефон. Наверное, только я один поинтересовался домашним адресом и телефоном домработницы.

— Это потому что ты у нее деньги брал! — зло сказала Наталья Александровна. — И на дом, небось, не постеснялся заявиться!

— Что ж, Ольга Сергеевна сразу поняла, что это не Маруся? — кивнула Настя в сторону затихшей Майи.

— Как не понять-то? — вскинулась Алевтина. — Что ж, она не была у нас, что ли? Была. И не раз была. Все племянницей любовалась: хороша, мол, красотка!

— Вот так история, — покачала головой Олимпиада Серафимовна. — Теперь понятно, зачем Ольга убила Георгия.

— Убила? Как это убила? — громко охнула Алевтина.

— Так, — отрезала Наталья Александровна. — А зачем делиться? Вы теперь всей семейкой обоснуетесь в этом доме. Если только дочку свою найдете. Ей ведь еще надо в права наследства вступать. Интересно, а что будет, если она пропала? Что со всем этим будет?

И Наталья Александровна оглядела просторную светлую веранду.

— Как это не найдем? — засуетилась Алевтина. — У тетки она. Где ж еще? Погуляет и придет. Я свою Марусю знаю. Ей бы только картины писать. Вот нагуляется, и заявится к родне, она, как кошка, наблудит, но дом свой знает.

— А со мной теперь что? — тихо спросила Майя.

— Я предлагаю собрать ее шмотки и выставить вон, — заявила Наталья Александровна.

Олимпиада Серафимовна и Вера Федоровна промолчали, но было видно по выражению лиц, что обе дамы с этим заявлением полностью согласны.

— Да куда ж она пойдет на ночь глядя? — спохватилась Алевтина. — Звери вы, что ли? Да на ней же лица нет!

— Хорошо, пусть переночует, — кивнула Олимпиада Серафимовна. — Только я ее больше не хочу видеть. Никогда. Пусть идет в свою комнату, и…

Дама презрительно поджала губы. Егорушка тут же вскочил, подсел к Майе, зашептал ей на ухо:

— А я думал, что Эдик врет. Что ты мне не тетя. Знаешь, это здорово! Ты не слушай их. Живи, сколько хочешь. Хочешь, в моей комнате?

— Да ничего я не хочу!

Майя поднялась. Очень хотелось плакать, а больше этого хотелось к маме. Бежать до родного дома, не останавливаясь, пока родные руки не обнимут, не прижмут к себе. Пока не почувствует родной запах, и родной голос не скажет с укоризной:

— Что ж ты, Маруся? Дочка ты моя родная.

Дети

Сквозь слезы Майя посмотрела на дорожку, по которой хотела сейчас бежать, бежать, бежать… И все еще не веря своим глазам, прошептала:

— Мама?

И уже громко, радостно:

— Мама!

Вероника Юрьевна шла гораздо быстрее, чем едва поспевающие за ней оперативники. Майю заметила еще издалека и ускорила шаг. Наконец-то!

По ступенькам веранды не взошла, взлетела. Сколько же слез и страданий за эти несколько дней! С той минуты, как получила по почте документы, места себе не находила! Казнила себя: зачем отпустила дочь одну в Москву? Казнила, и давала себя честное слово: в последний раз. И вот позвонили в гостиницу, попросили приехать в отделение милиции, куда отдала заявление о пропаже дочери. И сердце тревожно ухнуло в пустоту:

— Жива?

Ее успокоили: жива мол, но дел натворила. Но Веронике Юрьевне было все равно. Лишь бы дочь была жива, лишь бы с ней самой все в порядке. А в то, что ее Майя могла совершить что-то плохое, Вероника Юрьевна не верила. Не такая ее девочка. Она чистая, хорошая, добрая. И вот она, перед ней. Живая.

— Майя! Девочка моя родная, что с тобой случилось?

Слезы, поцелуи, объятья. И, наконец, дошло:

— Ты больна?

— Мама, меня сбила машина.

— О, Господи!

Оперативники тоже поднялись, наконец, на веранду. Капитан Платошин смотрел на обеих плачущих от счастья женщин и радовался за них по-настоящему. Майя что-то бессвязно лопотала, и Вероника Юрьевна начинала понимать, что обойдется, серьезного ничего нет, и волнений больше никаких не будет. Главное, что дочь приехала в Москву в последний раз. Все, хватит.

— Ну, вот, — облегченно сказал Платошин. — Одна, значит, нашлась. Осталось только разобраться, зачем она все эти фокусы выделывала.

Тут только до Вероники Юрьевны дошло и другое.

— Этот дом… Дом Эдуарда Листова?

— Он самый, — усмехнулась Наталья Александровна. — А вы, значит, женщина с портрета? В розовых тонах?

— Да, это я.

Олимпиада Серафимовна поджала губы. Вот она, большая любовь Эдуарда Листова! Законную жену так-то не писал, а какую-то учительницу… И пожилая дама не удержалась, подколола:

— Что ж вы так воспитали свою дочь?

— А как я ее воспитала?

Наталья Александровна поспешила поддержать бывшую свекровь:

— Она столько времени выдавала себя за другую! За дочь Эдуарда Листова! Денежки хотела себе прикарманить, так что ли? Уж не вы ли ее научили?

— Я свою дочь ничему плохому не учила, — гордо вскинула голову Вероника Юрьевна. — Если Майя и сделала какую-то ошибку, то это не со зла. А убить она никого не могла. Я знаю свою девочку.

— Плохо вы ее знаете! Приехала в чужой дом, втерлась в доверие. А она вообще не имеет права здесь находиться!

— Вот уж кто имеет право, так это моя девочка! И больше, чем вы все!

У Вероники Юрьевны голос звенел от волнения. Вот она, судьба! Сколько лет оберегала свою девочку, не говорила правды, а судьба все равно привела в этот дом. Ведь никогда ничего не просила, не требовала, даже правды никому не сказала. И что за это? Женщины, которых Эдуард отверг, отодвинул от себя, потому что не любили, не понимали, еще и говорят, что она с дочерью не имеет права находиться в этом доме!

И Вероника Юрьевна не выдержала:

— Моя девочка имеет все права. Потому что она дочь Эдуарда Листова. Да. Дочь. И не надо на меня так смотреть!

И Майя прошептала потерянно:

— Мама. Зачем ты, мама?

— Я хочу, чтобы им было стыдно. Должно быть, я единственная, кто ничего не требовал, никогда не рвался к этим деньгам. Ты родилась немного позже срока, все никак не хотела появляться на свет. Я уж начала волноваться. А потом подумала: пусть. Пусть никто и никогда не узнает. Андрею же сказала, что ты родилась чуть раньше, и он ни разу не усомнился в том, что ты его дочь. Зачем нужно говорить правду? Ничего нам с тобой не надо, Маруся.

— Маруся! — вдруг громко всхлипнула Алевтина. — Маруся-то моя где?

Тут только Вероника Юрьевна сообразила:

— А, в самом деле, ведь Маша Кирсанова тоже поехала в Москву в этом поезде? С ней что-то плохое случилось?