— Она никогда о нем не говорила.

— Я думаю, она о многом молчала.

Подошел официант, я быстро натянула перчатку и выдавила вежливую улыбку.

— Десерта не нужно, спасибо. Принесите счет. — Я посмотрела на свои часики. — Нам пора. Жорж уже ждет, вы же не хотите опоздать на пароход.

В порту дочь позволила мне обнять себя, и я разрыдалась. Ледяной ветер сушил слезы на моих щеках. Жорж тихо стоял рядом, держа в руках кожаный саквояж. По трапу поднимались путешественники.

— Идите, — сказала я, но Луэлла не двинулась с места.

Она до боли сжимала мои руки.

— Наверное, мне не надо ехать, — сказала она. — Трей говорит, что лучше подождать. Он уверен, что Эффи вернется домой. Я уезжаю только потому, что больше ему не верю.

— Ты уже ничего не можешь сделать, дорогая. Я напишу, как только появятся новости. Обещаю. Я проверю дома, о которых ты говорила. Каждый день я проверяю больницы. — Я улыбнулась. — Телефонистки уже узнают меня по голосу. Слышала бы ты, как они вздыхают и неохотно соединяют меня. Но неважно. Я не брошу попыток.

Голос Луэллы дрожал, а глаза распухли и покраснели.

— Мне стыдно ехать. Я этого не заслужила.

— Ерунда. Ты должна жить своей жизнью.

— Это нечестно.

— Да. Все нечестно. Иди, а то вы опоздаете.

Жорж поцеловал меня в щеку:

— Приезжай в гости, как только сочтешь это удобным.

— Надеюсь, к этому моменту ты раскормишь мою дочь на сконах[4] и девонширских сливках.

— Мы очень постараемся.

Луэлла еще раз обняла меня:

— Прости, мама.

— Прекрати. Что сделано, то сделано. — Я подтолкнула ее к трапу.

Когда корабль отошел, я увидела, что Луэлла, стоя на верхней палубе, отчаянно машет мне. Поля ее широкой шляпы дрожали на ветру, полы пальто развевались и хлопали на ветру. Она выросла в красивую женщину. Я представила, что она выйдет замуж за англичанина и когда-нибудь будет стоять вот так же и махать вслед своей дочери. Все женщины нашей семьи пытаются куда-то сбежать. Со временем Луэлла поймет, как поняла я и как предстоит понять ее дочери: от себя убежать нельзя.

Я вспомнила, как мать упала на колени, когда я много лет назад уезжала в Америку, и как раздражало меня такое ее поведение. А теперь я могла только стоять, махать рукой и плакать, хотя уже не видела ни Жоржа, ни дочери. Пароход уходил все дальше в море.

После маминой смерти я не вставала неделю. Миссис Хатч приносила мне еду, стояла в дверях с неуверенным видом человека, который не привык помогать другим в непростых ситуациях. Она говорила, что ей жаль мою мать и что я могу остаться до рождения ребенка, но что потом мне придется искать новое жилье.

— Я слышала, что для девушек вроде тебя есть специальные дома. — Она улыбалась при мысли, что может быть полезна. — Я поищу, если хочешь.

— Спасибо. — Мне не было до этого дела. Я уже умерла и стала совсем пустой внутри. Какая разница, куда денется моя оболочка.

Как-то миссис Хатч постучала в дверь и сказала, что меня спрашивает Мария Кашоли.

— Заявляет, что она твоя тетка. А ты вроде говорила, что у тебя нет семьи? — злобно и подозрительно спросила она.

Я разглядывала пятно на стене.

— Она врет. Я ее не знаю.

— Если это какая-то игра, мне она не нравится. — Миссис Хатч поскребла в голове, и я представила, как хлопья перхоти падают на пол. — Если у тебя есть семья, зачем я тебя кормлю? Она что, мать того парня, который тебе ребенка сделал?

— Нет. Я ее не знаю. Клянусь!

— Ну, будь я на твоем месте, пошла бы к тетке, пусть она и не тетка на самом деле. Она вроде как помочь тебе хочет.

Я не ответила. Миссис Хатч подождала минуту, раздраженно вздохнула и захлопнула дверь. Я услышала, как она спускается по лестнице. Мысли о тетке, которая плачет в кухне миссис Хатч, о запахе лука и дрожжей, исходящем от нее, о ее мягкой груди поселили во мне далекую тоску, похожую на сон, который невозможно вспомнить с утра. Я бы ни за что не вернулась к тетке. Если она узнает, что я беременна, это еще больше опозорит маму. И тетка уж точно не хотела бы, чтобы я принесла в ее семью новорожденного ублюдка.

При маминой жизни я вела себя с ней неправильно. Но будь я проклята, если не сделаю для нее все возможное после ее смерти.

Вечером на моем подносе рядом с тарелкой турнепса, тыквы и ветчины оказалась записка.

— Я ее не читала, — сказала миссис Хатч, ставя поднос на пол и включая свет. — И съешь все до крошки.

Повернувшись на бок, я потыкала турнепс грязным пальцем. Я уже две недели не мылась. Мне хотелось только спать. Провалиться в темноту мне ничего не стоило, а вот выбираться из нее было мучительно. Открывая глаза, я чувствовала тебя так, будто выныривала из грязи.

Я поела руками скользкий от масла турнепс. На краю записки остались жирные пятна. Почерк был очень мелкий, и я только с третьего раза разобрала, что тетка Мария потеряла обеих дочерей и очень жалела о том, что произошло между нами. Она писала, что, когда они не вернулись домой, она отправилась их искать.

Грехи плоти много значили для мамы. Так много, что она не смотрела на мой растущий живот, будто его и вовсе не было. Я не знала, вспомнит ли Мария о важности грехов плоти, когда увидит меня в таком состоянии. Я порвала записку на мелкие клочки и позволила им упасть на пол. Я жалела близнецов, но тоже как-то отстраненно. Дни ускользали от меня один за другим, будто я смотрела на них издалека.