Эта клешня, которую старик каждую ночь подносил ко рту, когда его борода пламенела на подушке, а глаза смотрели поверх нее, и веки опускались, и мизинец этой клешни он сосал, как будто это детская пустышка.

О да, история о детских ручках тоже дошла до Лоренцо, и в первую ночь он с изумлением смотрел, как старик дремлет с пальцем во рту. Когда он сонно засопел, рука выпала изо рта, и палец, мокрый от слюны, лег на подушку.

Теперь Лоренцо сидел на его постели и рассматривал коллекцию вещей, которые, видимо, были личной собственностью фельдкорнета. И это все, что осталось в конце целой жизни? — думал Лоренцо. Их вечно несущая вздор мамаша уже наложила лапу на все остальное, а дочери приведут сюда странных молодых людей, которые и станут владеть всем этим, в то время как старик, создавший все это своим трудом, будет лежать здесь, забытый всеми.

Никто не пытался вовлечь его в разговор, потому что их смущала парализованная сторона его лица, или у них вызывала отвращение его клешня, или теперь, когда он стал безопасным, они, наконец-то, позволили себе испытывать к нему гнев за все те годы унижений, когда они появлялись на свидетельском месте перед пламенеющей рыжей бородой и черной мантией, перед человеком, чей голос выстреливал, как маузер, во время завершающих прений, за его непреклонные судебные повестки, за потерю так долго ожидаемого наследства, потому что он убеждал своих клиентов написать завещание в пользу другого человека. А может быть, дело было в ревности к деньгам и положению, усердию и решимости, да мало ли что еще собирается за целую жизнь в обществе по отношению к одному из его членов.

Лоренцо убрал руку от лица старика. Наклонился и всмотрелся в старого фельдкорнета. Он слышал тихие звуки, которые извлекали из арфы ручки Гвен. Слышал, как мадам плюхнулась в ванну, как мочился адвокат Писториус — жалкая струйка. Потом снова посмотрел на старика. Почему бы просто не спросить тебя? — подумал он. Но передумал. Не сегодня. Позже. Когда силы вернутся к тебе, старик. И Лоренцо решил посвятить себя излечению старого фельдкорнета. На это ушло много месяцев преданности и упражнений, упорства и борьбы рыжебородого старика, державшего руку на плече итальянца. Но постепенно они преодолели последствия первого удара фельдкорнета Писториуса, и старик чудесным образом снова начал ходить, хотя и прихрамывал немного. И только через некоторое время второй удар вернет его в инвалидную коляску.

А пока Лоренцо поднялся на ноги, задул лампу и закрыл за собой дверь, потом обошел дом, направляясь в свою комнату. Он отпер окно и слегка приподнял раму, чтобы через час очаровательная ручка Гвен Рубэкс Писториус легко смогла поднять ее выше, а Лоренцо будет лежать в постели и дожидаться ее — совершенно обнаженный и горящий, как угли. На ее теле выместит он свою жажду страстного отмщения. А она примет это, как стихийную кару.

13

При каждом удобном случае Инджи задавала вопросы о запутанных отношениях, о семейных парах, о семьях, которые так переплелись ветвями, что трудно было отделить одну семью от другой, а настоящее от прошлого.

Но в Дростди она больше ни о чем не спрашивала, потому что первый же ее невинный вопрос о матери Матушки и об отношениях между Бергами и Писториусами был встречен ледяным молчанием. Служанки в кухне отворачивались, утыкались носами в кастрюли или яростно начинали начищать серебро. Датские доги удирали на улицу, а генерал отделывался сердитыми неопределенными звуками.

Матушка сидела и мечтала в эркере, выходившем в сад, на дубы, и бормотала что-то о своем ангеле-хранителе и о Благословенной Деве Марии. Поэтому Инджи искала других помощников. Но, зашнуровывая утром ботинки, смазывая руки и лицо солнцезащитным кремом и забрасывая рюкзак за спину, она прежде всего задавала себе вопрос, витавший на границе ее сознания с тех пор, как она, прикасаясь кончиками пальцев к чисто выбритым щекам Марио Сальвиати, вглядывалась в его лишенное выражения лицо, которое могло быть высечено из камня, а потом побито дождями и ветрами.

Этот вопрос, который — она понимала — был полубезумным, все же оставался обоснованным: неужели ты, глупая девчонка, влюбилась в старого, старого мужчину? В слепого? Ты, живущая тем, что другие люди вызывают с помощью цветов и образов? Ты ведь сама художница, Инджи Фридландер — и тебя привлекает человек, живущий в темноте, без красок, в ночи? Ты, которая не может пойти на горную прогулку без плеера, которая всегда окружена звуками и вздохами ветра — так почему ты влюбилась в безмолвие, в свою противоположность?

Где оканчиваются сочувствие и жалость, где начинается любовь? Где заканчивается любопытство к этому городу с его скрытыми тайнами и начинается влечение к одному из его обитателей? Разве это не простое олицетворение тайн, которые ты пытаешься разгадать? Она распекала себя с каждым взмахом щетки для волос.

Сегодня ее волосы трещали от электричества, трепеща от возбуждения ждущего ее дня. Факс, который она собиралась отправить в Кейптаун, скомканный лежал на туалетном столике.

Все сделалось таким далеким: Столовая Гора, оживленные улицы, музей и картины, вставленные в рамы, ее стол с компьютером, кипы почты и финансовых книг, факс, и сплетни об искусстве, и перехватывание денег в коридорах. А здесь, думала Инджи, так яростно расчесываясь, что кожа на голове порозовела, есть светло-вишневая бугенвиллея, и павлиньи хвосты, которые свешиваются с беседки, как водопад глаз, фонтан, от которого веет прохладой и мхом, и рыбки, мелькающие под солнечным блеском воды.

Здесь пахнет виноградом, гниющим на плитках внутреннего дворика, и вода из разбрызгивателей протягивается большими, изящными арками под дубами; и датские доги — если взять их с собой на прогулку, они трусят рядом счастливо и легко, иногда переходя на галоп, если унюхают что-нибудь интересное впереди.

И подъездная дорожка Дростди с ее соснами, образующими над головой свод, с запахом сосновых иголок и смолы; сотни голубей, которые воркуют, укрывшись от солнца; запахи с полей — пахнет землей, которую перевернул плуг; здесь тракторы и дружелюбные работники, которые опираются на лопаты, чтобы помахать ей, когда она проходит мимо.

Ей нравилась белая уличная пыль, казавшаяся прохладной по утрам, но безжалостно запекавшаяся под солнцем к одиннадцати часам и излучавшая жаркие волны к полудню, так что Гора Немыслимая кажется черной, а ее скалы — жестокими и темными, а небо наливается синевой, которой больше нигде не найти.

Ей нравилась праздность на веранде лавочника, и парочка бездельников, прибредавших каждое утро из Эденвилля, чтобы околачиваться там, время от времени перебираясь в тень у конторы адвоката Писториуса вслед за солнцем — все равно их приятели ожидали там консультации. Ей нравились запахи и шум перед магазином: влажный запах сахара, запах муки, и парафина, и табака, лязг старомодной кассы, покупательницы, бережно завязывающие сдачу в косынки и выходящие на веранду, чтобы отдышаться там немного, а потом вернуться обратно в магазин и сделать еще какую-нибудь небольшую покупку.

И пустынная железнодорожная станция, где Инджи иной раз садилась на скамейку на платформе, представляя себе прибытие поезда с юными военнопленными. Она воображала оживленных загорелых молодых итальянцев, наспех сколоченные скамейки с сидящими на них горожанами и фермерами, слышала свисток паровоза, опережающий появление поезда.