Париков таким нервным девушкам не выдавали. Николай Павлович не любил, чтобы на других были парики. Сам носил, не скрывая, под парик его стригли всякие лакеи с кучерами за 25 рублей, а вот женщинам своим парики запрещал. Есть же целый набор красивейших шапок с бархатными лентами, носить, что называется, не переносить…

Если девушка признаётся, что ей нравится коньячок (!) «Лезгинка», то биографию свою она вам уже рассказала.

А дальше вас ждут только бонусы. В виде воспоминаний о стареньких нищих пидарасах, в объятьях которых девушка провела лучшие годы своей жизни.

Заметил также, что женщины, утверждающие, что любят коньячок, – очень мстительные, и на их снисхождение можно не рассчитывать. Вот женщины, которые любят закусывать лучком водочку, – их художники и поэты по мастерским да конференциям не терзали, они поэтому добросердечны. А предпочитающие коньячок дамы постоянно норовят воспроизвести ситуацию потери своей вновь обретённой невинности на очередном литературном вечере, за шкафом. И хотя последние пять лет их об этом категорически не просят, продолжают с растопыренными руками искать в полутьме понимания.

Ещё на них могут быть украшения из дерева и глины.

Как мне заповедал дядя мой Валерий Георгиевич?

Джон, говорил мне дядя, задумчиво куря, Джон, не знаешь, о чем говорить с женщиной, говори про лошадей, не прогадаешь, женщины как-то чувствуют, что если ты говоришь про лошадей со знанием дела, с азартом и восторгом, то ты говоришь о женщинах.

Хвали, Джон, лошадей, хвали, не прогадаешь.

Дядя Валера учил меня, неполнозубого юношу:

– Джон! Идиот ты! Это от сестрицы моей унаследовал ты обаяние кристальной дурости… Сколько раз тебе повторять! Поймали тебя за очередным злодеянием, сразу говори, что причиной твоего проступка была красота изловившей тебя училки! Это же азы! «Зачем, Шемякин, ты прогуливаешь уроки?! Почему не делаешь домашнее задание?!» Отвечай в свойственном тебе обалдении: «Вы очень красивая, Татьяна Михайловна!» И, поверь, половина бед пролетит над твоей головой белым лебедем!

Мои многочисленные друзья, подкармливающие меня от щедрот своих и из жалости, твёрдо уверены, что мне совершенно не нравятся молодые девушки.

– Да полно тебе врать-то, – говорят они мне, развалясь по богатым лежанкам. – Полно ребячиться да кобениться! Доподлинно ведомо нам, что нравятся тебе только ровесницы, а если повезёт очень, то и дамы постарше тебя лет на тридцать.

– Да как же-с! – возражаю я отчаянно. – Откуда у вас столько фантазий? С чего вы взяли-то?!

– Любишь ты, Джон, чтобы женщина (как можно старше тебя, понятно) сидела напротив, чесала пятки да распаляла себя воспоминаниями о злодеяниях Сталина! Разжигая сим преступным наслаждением потаенный ночной огонь! А потом вы сапогами скрипите! Ведомо нам и про это…

– Я не пойму, вы что жрали без меня? Ханку?!

– Ты совершенно не умеешь слушать чужое мнение! Ты топчешь тех, кто с тобой не согласен и имеет свои убеждения, отличные от твоих. Ты не уважаешь собеседника! А ведь Вольтер… ради того, чтобы вы свободно… бу-бу-бу…

Это была иносказательная быль.

Выйдешь от таких, шатаешься от злобы и горя. Домой заходишь.

– Антонина Титовна! – кричишь. – Я вам портяночек новых по дороге…

А у самого желваки просто ходят.

Женщины способны обидеться на всё, что угодно.

Вероятно, специальные курсы какие-то. Или гипноз в роддоме. Но где-то их натаскивают на это дело.

Позвонила подруга Анна, сообщила между делом, что улетает в Майами на месяц, устала и прочее.

Я от всей души прокомментировал радость такую. Так и сказал: очень рад!

Обиделась.

Не надо, наверное, было говорить про «щеголять старыми буферами на новой яхте». И про другое не надо было говорить. Надо было говорить только про новые буфера.

А это неправда и она замужем – к чему травить?

Сделаю пометку в блокнот.

Сегодня ко мне приезжала дама невероятной выразительной драматичности.

В Петрограде в 1914 году открылся театр «Труппа прямой интимности». Ставила спектакли «Логово тевтона», «Звери на Рейне», «Горе Бельгии», «Плач малютки» и «Судьба их разметала в одночасье». Вот дама из такой труппы.

Полное ощущение, что все песни Елены Ваенги написаны про неё, для неё и посредством её.

Удивительный талант у человека: говорить «здравствуйте, я юрист вашего контрагента» так, с такой силой, что ещё немного, и ворвётся табор рыдающих цыган, чтобы пе-е-еть и тря-а-а-асти, давай! ах! ах!

А за цыганами ко мне в кабинет барон-изгнанник. Брови в три пальца. В руке – револьвер дымящийся!

А за бароном – янычары! Собой звери! Ятаганы, зубы, трубы, а вот и вытаращившийся слон. В испуге! А на слоне гран-канкан в три ряда! А за слоном уже и Елена Ваенга! Исповедально пляшет со свечой в руке!

Удивительная, говорю, женщина приезжала. Жестикуляция – чисто Вера Холодная в лапах у Мозжухина. Говорила со мной о совести. О жалости, о доброте. Я исщипал себя под столом – всё не верил, что это со мной происходит наяву.

Попробовал глаза завести, как собеседница, – чуть не стошнило с натуги.

Есть такие фразы, которые мгновенно по произнесении вызывают не только желание забить произнесшего, но и озарение.

Слышишь, например: «И тут мы с супругой посовещались…» – и понимаешь: что бы там дальше ни произошло в рассказе, это будет дурнота в итоге, суетливое перепрятывание и обиды на весь мир.

Или вот: обращение «милые дамы!». Тут ясно решительно всё становится, кто говорит, кому и зачем. И почему в твоей руке роза. И почему через час одну милую даму будут выволакивать из зала за ноги, а она будет пьяно орать, выкрикивая слова, которые ты сам думаешь, утаскивая её по кафелю из мужского сортира по конфетти.

А по казахскому каналу, который я нашарил, идёт передача для казахстанских женщин. Рассказывают о том, что такое пальто и как его надо носить. А до этого показывали, как танцевать мамбу.

Очень красивы все: ведущие, гостьи. В дизайне студии есть камин. В камине программы про женщин лежат отломанные доски. Крест-накрест сложены серые доски в камине.

Сразу понимаешь, что казахстанская программа для женщин правдива.

А женщина-мечта (которая работает у меня в саду и которую я с распятия снимал, о чём повествовал обстоятельно) продолжает навевать на меня упоение.