В принципе она может быть соизмерима с длиной, то есть соответствовать продолжительности существования каждого реального объекта. Но даже если она составляет пусть всего несколько минут, то и тогда картинка будет интересной и пугающей одновременно.

Как воспринималась она людьми, первыми поднявшимися на борт шхуны «Мария Селеста», чей экипаж загадочно исчез в середине позапрошлого века. Все на своих местах, на камбузе стоят кастрюли с еще теплой похлебкой, в каюте капитана только-только догорел табак в трубке и витает запах крепкого «кепстена».

(Кстати, может быть, со шхуной и приключилось нечто аналогичное?)

Так вот представьте себе всю планету Земля, которую только что покинуло все ее население.

На самом деле оно ее, конечно, не покидало, просто осталось чуть в стороне. Но это одно и то же.

Вошли вы в квартиру через десять минут, как из нее вышел хозяин, и вам же безразлично, в какую сторону пошел он по улице, вправо или влево. Или, лучше, не в квартиру вы вошли — в музей, который только что покинул последний посетитель, и служители разошлись по домам, выключив свет в залах и галереях.

Вообразить все это простому офицеру разведки (так Маштаков воспринимал Розанова) было трудновато.

Проигрывая вслух ситуацию, он все время натыкался на какие-то детали, ставящие его в тупик.

И задавал Виктору Вениаминовичу вопросы, иногда наивные до глупости, а иногда весьма тонкие.

— Нет, ну поймите же, я не писатель, не автор романа, в котором вы что-то не поняли, — сердился профессор. — Я изложил вам принцип, не более. Есть у меня студенты, а особенно студентки, которые, впервые услышав про многомерные пространства, тут же начинают добиваться, что я все это изобразил на наглядных примерах.

В таких случаях я советую, пока не поздно, переводиться на другой факультет. Математик не должен задумываться, как будет выглядеть трехмерный предмет в пятимерности.

— Отчего же, — возразил Розанов. — Я, помнится, читал очень увлекательный рассказ про архитектора, который построил в Голливуде четырехмерный дом. И хорошо все представил. А еще я имею очень приличный альбом работ художника Мориса Эшера, который свободно изображал совершенно невероятные пространства.

Маштаков фыркнул.

— И я говорю совершенно о том же. Читайте свои рассказы, даже сами их пишите, но не пытайтесь всерьез переложить алгебру Буля на язык комиксов.

— Бог с ней, с алгеброй, а я вот попытался действительно все это так наглядно представить, — благодушно потирая руки, перед тем как плеснуть в бакелитовые стаканчики еще коньячку, сообщил Розанов. — И мне понравилось. Вы, пожалуй, если еще придется свою установку испытывать, меня обязательно предупредите.

Это же какая прелесть — сколько там, в Израиле, пять или семь миллионов человек, оказываются полными хозяевами нового мира. Хочешь — поселяйся с друзьями и соседями там, где и раньше жил, хочешь — хватай любую пустую машину и отправляйся путешествовать. Хоть в Рим, хоть в Париж, хоть в Петроград. Приезжай, поселяйся в Зимнем дворце, ставь койку в Георгиевском зале или бывшей царской спальне. Растопи камин, натащи продуктов из ближайшего гастрономического магазина — и наслаждайся. Все вокруг — твоя собственность. Картины, статуи, малахитовые столы и вазы…

Маштаков тогда не понял, смеется господин Розанов или серьезно говорит.

— И главное — все абсолютно законно, никто не придет и не предъявит свои права, выметайся, мол…

— Разве если такой же, как вы, тоже захочет себя наследником Романовых объявить.

— Сговоримся как-нибудь. Я ему предложу, как опоздавшему, Русским музеем удовлетвориться или Петергофом. Ну, в крайнем случае, постреляем немножко. Пусть победит сильнейший. Но идея все равно богатая… Так что я в доле.

Не думал, нет, не думал никто из них в мчащемся через российскую равнину шведском автобусе, что этот почти шутливый разговор между арестованным и его в данный момент надсмотрщиком может иметь совсем не шуточное продолжение.

Но уж такова жизнь.

Первые два дня по прибытии Маштаков провел в условиях, отнюдь не сулящих оптимизма. Не тюрьма, конечно, но «уединенное помещение со строгим режимом содержания».

Неизвестно где и неизвестно на сколько. Молчаливая охрана, решетки на окнах с матовыми вдобавок стеклами. Кормили его, впрочем, весьма прилично, койка не в пример шире и мягче солдатской, туалет и умывальник в отдельной кабинке, сколько угодно книг и газет. Но никакого радио и дальновизора.

Но и допросов тоже никаких.

Маштаков понял так, что или неизвестным хозяевам пока недосуг им заниматься, или его определенным образом выдерживают. Чтоб стал сговорчивее.

Да он же ведь и не собирался изображать из себя борца за идею. Так и сказал солдату, принесшему первый обед:

— Скажи им, парень, я готов говорить. Обо всем. Пусть вызывают.

— Это не ко мне, задержанный. Жалобы на содержание, питание есть?

Виктор Вениаминович вдруг вспомнил читанные книжки, то, как обычно вели себя там арестованные.

— Да нет, нет у меня жалоб. Я на допрос хочу.

— Не в курсе. Вашу просьбу передам по команде. Курить хотите?

— Хочу, и выпить тоже хочу. Я много чего хочу.

— Про другое не знаю. Разрешено и есть в наличии — папиросы, сигареты, махорка. Чего изволите? Чаю — неограниченно. Баня с парной завтра, по расписанию. Тараканы, блохи не беспокоят?

— Ничего не беспокоит. Сигареты давай, и папиросы тоже. Махорку сам кури. А спички где или зажигалка?

— Этого не положено. Сейчас прикурите, а еще захотите — в дверь стукните — дадим огоньку в кормушку. А так не положено.

— Тогда я вам назло одну от одной прикуривать буду.

— Это — пожалуйста. Курево кончится — стукните — еще принесем.

Непробиваемое спокойствие надзирателя, или как там его назвать, достало Маштакова еще сильнее, чем сам факт заключения.

Вполне, впрочем, заслуженного, как сам он для себя понимал. Лишь бы не слишком долго оно продолжалось.

— Ты вот что, командир, ты мне можешь «Графа Монте-Кристо», сочинение господина А. Дюма-отца, первый том, разыскать?

— Без вопросов. К ужину будет. В камере самое то «Графа» читать.

Сказано это было так, что профессор понял: «Не дурак надзиратель, далеко не дурак. Да и не надзиратель он обычный, разумеется, очередной офицер контрразведки».

Ну и пусть. Слабы они все против Маштакова.

Сто лет будут их ученые думать — все равно не придумают ничего, даже отдаленно сопоставимого с его изобретениями. А он, случись вдруг сидеть здесь несколько месяцев или год, запросто изготовит из подручных средств нечто такое, что позволит выйти ему хоть через стену, хоть прямо через двери.