на коллективное исполнение, так как трижды (л. 49 об., 172, 191 об.) в них вставлена формула «имярек»: «Спаси, господи раба своего (имярек, л. 49 об.)» Это сближает их с покаянными крестами того же времени (см. выше), где обращение в единственном числе сочетается с возможностью многим, лицам примкнуть к просьбе о прощении грехов.

Можно предполагать, что серия покаянных песнопений входила в программу «Предъсловия честнаго покаяния», долженствовавшего подготовить богомольцев к искреннему раскаянию. В надлежащем месте каждый участник хора называл в песнопении свое имя.

Общий объем всех «покаянных гласов» в Псалтири Степана — около современного нам печатного листа, т. е. около часа устного исполнения. Примерно полутора-двух часов требовало пение четырех десятков псалмов, особо выделенных крупными красочными инициалами.

* * *

Сквозь стандарты православной покаянной фразеологии, необходимые для текстов, подключенных к такой важной книге, как Псалтирь, мы можем уловить личностные элементы, которые допустимо соотнести с составителем всего этого интересного комплекса — Степаном.

Псковские диалектизмы («широта» вместо «сирота», «слежю» вместо «слезу», л. 61) говорят о том, что Степан — пскович. Приписывать такое написание писцу трудно, так как текст не переписывался, а диктовался, и в концовке прямо сказано: «понудихся проглаголати псалтир сию» (л. 198 об.), в подтверждение чего следует обратить внимание на одну несуразность в 70-м псалме (л. 92), отмеченную мною выше[243].

Такой вовремя увиденный курьез мог получиться только в том случае, если писец «изгрубил, глаголя праздными бесѣдами» и не отличил диктуемого ему текста от каких-то устных комментариев; в Псалтири нигде не может идти речь о книгах и книжности.

Степан обрисован человеком преклонных лет и обессиленным болезнями. Он слепнет, у него «омраченные очи»: «Бысть ми полудени, акы полунощи» (л. 71 об.). Обращаясь преимущественно к богородице, он говорит: «Немощенъ бо есмь… к концю житья достигша, но вари [защити — псковизм] пречистая и спаси мя, святый боже» (л. 123). В следующем «гласе»: «Вѣкъ мой кончевается и страшный престол готовится» (л. 132). Бог «гнѣвъ великъ възложи на мя. Того ради и не могу възникнути к тобѣ, ни руку въздети на высоту, но моляся не престаю, день [по] дне избавления прошю» (л. 72). «Нынѣ же болѣзнью растерзаюся…» (л. 191). Возможно, что этой болезненной расслабленностью объясняется и необходимость диктовки.

Степан много путешествовал: «Всякъ путьшествовавъ грѣховный — спасения стезя не обрьтох нигде же…» (л. 216).

Возможно, что среди всяких видов хождений были и плавания по морям, так как Степан любит морскую символику, что, разумеется, не является еще доказательством, но могло быть навеяно путешествиями в Царьград или Иерусалим:

Яко волны морскыя въсташа на мя беззакония моя

И яко корабль в пучине азъ един тружаюся от грьхъ многь

Но в тихое пристанище настави мя господи покаяниемь.

(л. 18)

Азъ оканьный умомъ в пучинѣ ти истѣ и бурею валаем, яко ко

кормьчию всѣхъ моля, вопию: твоея помощи не отими от мене…

избави мя от волн грѣховныхъ

(л. 49, 49 об.)

Утиши волны, въстающая на мя и погружаем есмь в них,

елико възникнути из глубины золъ

(л. 90)

Степан — монах, но постригся он, очевидно, сравнительно недавно:

Иисусе… да [й] же поспѣхъ отнынѣ положити ми начало мнишьскаго обѣщания пребывати в пощеньи, въ чистотѣЬ, цѣломудри, в говѣньи, терпеньи и въ прочихъ добродѣтелехъ. Да поживъ достойнѣ, получю прощенья многых ми грѣховъ

(л. 73)

Автор очень наивно, вполне в духе средневекового мышления, признается в том, что монашество для него не образ жизни, а лишь способ в конце грешного жизненного пути выслужить прощение и обеспечить себе после смерти место «в избранѣмь твоемъ [божьем] стаде». Он просит не только о себе, но и об игумене и умерших монахах своей обители: «Господи! Покой преставльшася отца и братию нашю на месте свѣтлѣ…» (л. 173).

Своеобразие средневековых воззрений на взаимоотношения человека и бога сказывается в том, что Степан как бы напоминает богу, что он, как и все люди, сотворен им и поэтому на божестве лежит определенная ответственность за действия всех людей. Божеством в этом случае оказывается не библейский Иегова, а Иисус Христос («…руцѣ твои створисты мя…», л. 71). Обращаясь к богородице, автор называет себя «тварью [творением] сына твоего» (л. 90).

По мысли Степана, Иисус Христос и богородица обязаны насильно удерживать человека от греха:

Господи! Видиши бѣду мою — принуди мя, господи, любо аще хощю, любо не хощю и спаси мя. Аз грѣхы люблю, но ты — бог — възбрани, яко силен!

(л. 100 об.)

Богородица тоже считается ответственной за греховность людей и даже за их раскаяние:

Ты же, всѣхъ царице, видящи мя порабощена; [если] не помилуеши, не приведеши ко истиньному покаянию — то всуе и родихся!

(л. 90 об.)

В обращениях Степана к богу очень много простых житейских мотивов, которые могли бы быть применены в беседе с каким-нибудь соседом-уличанином:

Омый мя от скверны прегрѣшений моихъ, да не порадуются врази мои о мнѣ…

(л. 191 об.)

Вечная мука в аду здесь почти приравнена к злорадству его врагов в этом скоротечном мире…

Интересна и наивная попытка Степана уговорить Иисуса Христа не разглашать его грехи на страшном суде, чтобы ему, Степану, не было стыдно за содеянное им:

Во удолѣ плачевнѣ… егда сядеши, милостиве, створити праведный судъ, не обличи моихъ тайнъ, ни посрами мене предъ ангелы!

(л. 152 об.)

В «покаянных гласах» в разных местах рассеяны намеки на какие-то вероисповедные прегрешения в его прошлом. Говорится об этом, разумеется, в самой обобщенной, неясной форме; сущность тайны сохранена:

Злокозньный же врагь бестуднѣ нападе на мя, въскрежта на мя зубы завистью и стрѣлою безакония устрѣли мя и грѣховным мечемъ злѣ порази мя. Много бо брашася со мною и премогоша мя — впадох бо в преступленье и акы звѣрь на ловленьи убиша мя…. К тобѣ въспущаю глаголы моленыя от душа. Владыко, господи, творце всѣхъ, боже отче, правителю душь нашихъ! Съгрѣшихъ на небо пред тобою… И все житье мое печалью въсхыщено бысть, страх же в сердце ми вселися…

Сомнений в том, что когда-то Степан, смущенный Сатаной, согрешил против самого Бога-Отца у нас не может быть, ведь в свидетели своего раскаяния он берет