Впереди ее ждал тяжелый удар — весть о смерти Сергея Есенина. Ее стала посещать мысль о самоубийстве. Она написала Шнейдеру письмо: «Смерть Есенина потрясла меня, но я столько плакала, что часто думаю о том, чтобы последовать его примеру, но только иначе — я пойду в море».

Спустя некоторое время она попыталась в Ницце осуществить этот замысел — зашла далеко в море. Ее спасли.

В парижские газеты она телеграфировала следующее заявление:

«Трагическая смерть Есенина причинила мне глубочайшую боль. У него были молодость, красота, гениальность. Неудовлетворенный всеми этими дарами, его отважный дух искал невозможного. Он уничтожил свое молодое и прекрасное тело, но дух его будет жить в душе русского народа и в душе всех, любящих поэзию. Протестую против легкомысленных высказываний, опубликованных американской прессой в Париже. Между Есениным и мной никогда не было ссор, и мы никогда не были разведены. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием».

Интересно, верила ли Дункан хоть в одно слово, написанное ею — о том, что никогда не было ссор, или с холодным цинизмом хотела обмануть общественное мнение? (Вполне возможно, что и верила — женщинам свойственно верить в химеры.)

Как это ни парадоксально звучит, но Айседора Дункан, вроде всеми забытая, заставила — правда невольно — еще раз, последний, напомнить о себе газетам всего мира.

Судьбе было угодно распорядиться так, чтобы обставить гибель Дункан с такой же яркой театральностью, какая сопровождала ее всю жизнь. Она жила тогда в Ницце — это был уже 1927 год — и решила прокатиться на открытой гоночной машине — она всегда обожала быструю езду. Садясь в машину, она закинула на плечи конец красной шали, на которой была выткана желтая птица, махнула на прощание рукой и, улыбаясь, произнесла последние в ее жизни сакраментальные слова:

— Прощайте, мои друзья! Я еду к славе!

Непонятно, чем можно объяснить ее последние слова — прозрением или чистым совпадением?

Машина рванула с места, шаль развязалась, конец ее попал на колесо и моментально накрутился на него. Рывок был столь сильным, что Айседоре переломило позвоночник и разорвало сонную артерию.

Так не стало великой женщины, сыгравшей столь значительную роль в жизни Сергея Есенина.

Однажды Сергей Есенин сидел в квартире у Мариенгофа и у них зашел разговор о стихах про любовь.

— А у меня, — сказал Есенин, — стихов про любовь нету. Все про кобыл да телят. А про любовь — хоть шаром покати.

— За чем же дело стало? — спросил Мариенгоф.

— Для этого влюбиться надо. Да вот не знаю, в кого.

Мариенгоф знал, что Есенин никогда не писал ничего, к чему бы не подталкивала его жизнь. И стал подзадоривать Сергея:

— В городе, черт подери, два миллиона юбок, а влюбиться человеку не в кого! Хоть с фонарем в полдень ищи.

«На его поэтово счастье, — вспоминал Мариенгоф, — минут через двадцать Никритина вернулась к обеду вместе со своей приятельницей Гутей Миклашевской, первой красавицей Камерного театра. Крупная, статная. Античная, сказал бы я. Вроде Айседоры, но лет на двадцать моложе. Волосы цвета воробьиного крыла».

Августа Миклашевская действительно была очень красивой женщиной. Об этом в один голос твердили все, знавшие ее. Она, по всей видимости, была и незаурядной актрисой. Конечно, ее затмевала своим блеском несравненная Алиса Коонен, но достаточно вспомнить, что именно Миклашевская играла вперемежку с Алисой Коонен главные женские роли в репертуаре Камерного театра. Между прочим, примечательно, что она, как и большинство женщин Есенина, была старше его — правда, ненамного — на четыре года, — но все-таки старше.

Анатолий Мариенгоф, не склонный к комплиментам, писал о ней: «У Августы Леонидовны Миклашевской действительно была «глаз осенняя усталость» и «волос стеклянный дым». Я привык утверждать, что привык любоваться уродливой красотой. Но Миклашевская, Гутя Миклашевская, была прекрасна своей красотой. Такая красивая! Высокая, гибкая, с твердым и отчасти холодным выражением лица и глаза! глаза! Цвета ореха, прекрасные в своей славянской грусти. Я даже сказал бы: в отсутствии счастья. Их любовь была чистой, поэтичной, с букетами белых роз, с романтикой… придуманной ради новой лирической темы. В этом парадокс Есенина: выдуманная любовь, выдуманная биография, выдуманная жизнь. Могут спросить: почему? Ответ один: чтобы его стихи не были выдуманными. Все, все — делалось ради стихов».

Мариенгофу вторил Рюрик Ивнев, который ставил вообще под сомнение способность Есенина любить по-настоящему, утверждал, что Есенин «часто изобретал новую любовь — как это было с актрисой М., которой он ежедневно посылал цветы, и в то же время признавался своим друзьям, что она ему надоела».

Действительно, в это же время — осенью 1924 года — Есенин встречается с молодой поэтессой Надеждой Вольпин, которая в конце концов забеременела от него. И живет у Гали Бениславской, объявляя ее своей женой.

И тем не менее судьба мгновенно высекла искру — уже через несколько дней Есенин читал друзьям новое стихотворение:

И словно плотину прорвало. Они с Августой Миклашевской встречались почти каждый день. Очень много бродили по Москве, ездили за город и там подолгу гуляли.

Стояла ранняя золотая осень. Под ногами шуршали желтые листья.

— Я с вами как гимназист, — тихо, с удивлением говорил ей Есенин и улыбался.

С ней он действительно становился другим — нежным, заботливым, деликатным. Миклашевская писала в своих воспоминаниях: «Много говорилось о его грубости с женщинами. Но я ни разу не почувствовала и намека на грубость».

В один из вечеров Есенин повез Миклашевскую в мастерскую Коненкова. Обратно шли пешком. Долго бродили по Москве. Есенин, как вспоминала Миклашевская, был счастлив, что вернулся в Россию. Радовался всему, как ребенок. Трогал руками дома, деревья. Уверял, что все, даже небо и луна другие, не такие, как у них. Рассказывал, как ему трудно было за границей.